ПРОЗА

МАМЕ

Укрой меня мокрым, горячим атласом:
укрой языком породившей волчицы, плывущим по темечку в ласке звериной, свивающей пух, обращаемый шерстью, лишенной рассудка, возникшей истоком крови, вспоминающей, как это было безвременьем раньше, из темного крова над нежностью, вовсе не ждущей ответа.
Ведь ты не отнимешь, не скроешь от ветра:
весеннего – жгущего крепкие кости, раздрызгом, смятеньем морочащим душу – какая любовь от весеннего ветра?
А летний? Осенний? А зимний?
Послушай, любовь согревает короткое детство и, даже когда нам ее не хватает, мы верим, цветущее вывернув сердце багровым восходом, что всеми любимы.
А в старости, тлея в березовой коже, в шкатулке из кости, стекла, сердолика, из дерева, горьким плененного лаком, завертим заката червонною нитью до слез истонченное горло иголки...
Честнее людей одноликие звери, себя не тревожа тревогой напрасной, не делая близость кандальным железом.
Незримы пределы душевного леса: лишь кровь говорлива, лишь запахи ясны.
Почувствуй, любимая, только почувствуй, давно мы не ищем друг друга словами, ни грешным уныньем, ни лгущей улыбкой – нам голос не нужен. Прервутся дыханья – останутся письма, останется ворох бумаги нетленной, опавшей неслышною мартовской вербой - тебя не тревожа.
Я дни проливаю, я ночи не помню. Зачем тебе правда?
Волчицей бессонной закинь дорогую мохнатую морду и выплесни звездам, что солнцу не смеешь, под гладью искусно расшитого неба.
Себя я не помню ни в детстве, ни раньше.
Глаза мои гранями александритов дробятся, колдуя за краскою краску.
Поверь, нас связала такая свобода, что стоит ли мучить узлы понапрасну. Чем дальше ты рядом, тем более ясно, что ближе, милей и желанней не будет.
Тебе я желаю и зорь и полудней, и тысячекратнодобрейшего утра, и ночи парной, безмятежной дорожкой по горлу сосущего вымя теленка бегущей из дынных сосцов сновидений.
Все хитрости, тайны, ошибки, обиды стократно развеяны стоптанным пеплом: такая нас тайна с тобой съеденила, что страшно в нее до конца мне поверить.
Ну, вспомни, под солью пробившейся влаги, осевшей на коже, на вытертой шерсти от млечной истомы груди наболевшей; под камнем в пещере, под сердцем, под нами, под ночью, под временем ты безутешно скулила, а я безутешно пыталась утешить. И кто-то был младше и кто-то был старше.
Не сбудется все, не сужденное раньше.
Истают глаза, прирученные ложью.
Завертит слова пролетающим смерчем.
Обманет гроза, постаревшее тело нисколь не разгладив живительной влагой; обманут часы и чужие ошибки, чужие удачи, чужое неверье, обманет любовь над личиной потери, в лоскутьях упреков, в петле себялюбья...
Останется милое прикосновенье.
Не выкрасть ему, не спасти, не утешить, но пусть прикоснется звериная нежность, напомнив о вечности в рдеющей правде, напомнив,
как
ради кого-то случилось
хоть что-то,
хоть в чем-то –
так мало ли это?

Волчица, родная...


МИМОХОДОМ

Девочка в грязной шапке сидела на корточках и доедала чужой кефир. В бумажной пачке мало что осталось, и потому она искала именно кефир, а не смысл жизни.
То, что было выпито до нее, ушло в тупик небытия, как парное молоко, надоенное на землю поганочной джойсовской ведьмой.
Итак – угол сквера, щетина газона, облизанный палец. Белые кислые капли не заглушали голод, и не приносили радость, но это был кефир и часть того великого океана, к которому время от времени припадает все смертное человечество, его собаки и кошки.
А значит – все в порядке?




Глаза твои – ангела света, ребенка и бога. Не трогай глазами и даже не мысли об этом. Колотится ветер о старое глупое сердце.
Мне голо и зябко...
А вдруг не смогу дотянуться, увязнув по локти на сером разломе дороги.
Глаза твои – ярче озер, принимающих солнце. Но скроется солнце, что станет? Заглядывать страшно.
Я верить хочу, я боюсь пустотой обмануться.
Глаза твои - глубже воды, принимающей души.
И статься, как прежде, уже ничего не сумеет...

ШАМАН

... Он лежал, закрученный вокруг луча серебристого света, обернувший луч своим животом. Он слабел с каждым вдохом, и на каждый удар тамтама свет обретал беспокойную силу.
Он не помнил, зачем это нужно, но понимал, что иначе быть не может...

... Третий день глаза мои были глазами змей, черепах и жуков.
Третью ночь в костях моих жила сырость. Ночь усеченной луны выслушивал я сердце земли, стучавшее страшно, еще тяжелее, чем прежде, наполнявшее звуком звериную кожу тамтамов, осязаемым громом готовых дать трещину небу.
Они меня обрекли. Они так уверены в этом. Они зашли третьего дня, истекающим влагою утром, когда я сидел на сбитом полу, побуждая тепло и желание алого счастья. Не прерывая, они положили два голубиных яйца и два диаманта размером с яйцо голубицы. Диаманты оправят в корону и будут заброшены в топь. Дурацкий обряд для таких скупердяев. Сколько разбитых голов стали хижиной рыб и покровом ушедших в песчаное лоно сокровищ.
Они меня обрекли... Теперь мне выберут женщину. Я должен быть верен этому кусту волос и слизи, этому безмозглому мясу. Она непременно окажется шлюхой. Ведь главное – широкие бедра и чтобы она была шлюхой. Женщину, принадлежавшую многим, получавшую плату за наслажденья, не жаль убивать. Их утробы, заставшие меня, их избранника, их шамана на волос от алого взрыва, теперь окончательно убеждены во всеоткупающей власти земных наслаждений. Но сначала она породит.
Я стану шаманом. Я был им всегда.
И рот мой затянут отваром землистой коры и вяжущим зельем обрубленных веток анчара. Я жив, потому что давно уже умер, и умер с лихвою. И руки мои были стянуты толстой веревкой, и сложены кисти лопатками злых насекомых. И ноги молчат, не желая куда-то идти.
Я стал частью суши, жары, перегноя, тропической дряни, ожалив- шей сетку, подобно воздушным пираньям.
Я спал, я не думал, а значит, не мог отказаться.
И губы мои почернели, черствея от жертвенной крови, от пены наркотика, черной и пористой пены.
Но скоро, облизанный сотнями сохнущих десен, я стану свободен.
Иллюзии станут дорогой.
Я их поведу по дороге, обратной свободе. И в этом проклятье и вечная служба Шамана, закрывшего стержень луча опадающим телом, закрывшим от ждущего мира безликого Бога.
Веками, веками за сотни всемирных потопов шаманы постигли любовь и спокойную мудрость. Нас двое: мой дед – это я, мы всегда умирали, за час до того, как зачнет толстобедрая шлюха. И мы возрождались кусочком алеющей плоти.
Мы даже не помним, кто вышел и выдуман раньше.
Мы видели все, никого не пытаясь унизить.
Мы дали возможность гадать, контролируя судьбы.
Мы не дали главного – веру в свою простоту. В естественность.
Мы существуем в обрядах и нормах. Мы их привязали друг к другу.
Мы – объединили. И те, кто решил бунтовать, были созваны бунтом, навек убежденные в силе всеобщих стремлений. Лишь тех, кто желал одиночества, били камнями, проклятьями, палками, страхом, что будет иначе. Чем было.
Вожди и пророки не слишком опасны. Они слишком много кричали и мало мечтали, как будто есть что-то важнее подводных течений. Важнее души, обретающей смысл нетленный. Меняющей краску, движение, смех, оперенье. Нам мысли опасны на время, пока их читают. Забытые быстро в чужом, осязаемом мире. И только одно помешает всевластью шамана.
Мы будем утрачены в мире святых одиночек, живущих без видимых жертв и великих усилий, скрепленных друг с другом одною великой свободой.
Тогда мы вернемся домой и поселимся в скалах.
И будем, болтая ногами с изнеженной кожей, сидеть над обрывом,
глотая вишневую мякоть, как кислую память о времени полном сомнений,
ранетки, помятые
первым осенним морозом,
зеленые яблоки,
спелые талые груши.
Касаться словами когда-то увиденных женщин...
И время сбивая, глядеть на чудесное небо.
Нам ветер, наморщивший лужам прозрачные лбы, нам ветер, смешавший с водою свое отраженье, напомнит о жизни в доли-
нах...
... Мы будем, болтая ногами, сидеть над бездонным обрывом и слушать, как бьются часами вишневые кости до той половинки кипящего жизнями шара.

Мы будем смотреть на ВОСХОД.



ПРИРОДА

В башне жил художник. Художник ничего не рисовал. Пил паленую водку и рассказывал паукам о том, что главное в жизни – это свобода. Пауки тихонько размножались, качаясь по ночам на сквозняках, подобно призракам восточных рун…

Когда-то, языком членистоногих, ему раскрылось таинство истока всеобщей тварности. Паук плетет картины – художник… И в невиданный момент живых реинкарнаций оказалось, что это он, а вовсе не паук, сучит из попы шелковую смерть...
Витенька сурово просиял и сбрел на мутные паленые стези лабиринта высшего Сознания…


СВЕТЛОЙ НОЧИ...

Раскрашенный грузовичок в пять утра совсем не плох – если выключить "Приму" и татуированный хлам на голом запястье хмуреющего сонного водилы.
Прозренье отвращает слепотой.
Вот что... Я видела чудо. И не желаю иметь ни малейшего представления о подлинной природе божества. Она не интересна.
Как не интересен повод, зацепивший это имя, время, жизнь.
Любопытно просовывать лапку сквозь клетчатую сталь: " Дай
счастья!" – в лапку бросят серебра.
Мудрей остановиться за спиной, пока не обернулось, опалив мимоходом...
Слепящий лик, пустые глазницы – пустота обретенного смысла, тупо отслеженной цели. Губительно, как земля под водой, осадившая корабль над самой пуповиной океана, напрошенной ретиво и некстати.
Нет, просто желать чуда, выскальзывать на гладкое кольцо, удерживая равновесие на немыслимых цыпочках, на воле и чарующем нахальстве, в противовес всем съеденным законам, успев лишь увернуться от крыла расправленного – затекло, случайно.
Снесет и не заметит как – с улыбкой: немой и чистой ангельской
улыбкой.
Прийти в себя, на вздроге остывая, на всхлипе сердца, бьющего отбой, куда мудрей, чем вместо серебра протиснуть внутрь мокрые зрачки в чернильном центре выпуклого плода.
И, не сразу разобрав, что ты к себе заволок, визжать и трясти рукой до синевы, до обморочных колик, отбрасывая никак не желающее отлипать. И, хуже некуда, – тянущее в себя.
Нет, это все из буковых (вот бука к дитятке придет) кошмаров.
Я видела лишенное подлога, чистейшее, земное колдовство.
Небесное, земное – все не важно. Все было прежде нас и в нас осталось: подобием ли, образом – зачином.
И от худых наветов и карманов я сохранила запахом зерна, залитого кипящим молоком, отмокшим духом розовых цветов, в букете, пролетевшем на свиданье, – куда-то пестрый выворот весны. Одно мгновенье жили для меня – нетленные и навсегда мои.
Образ и запах. Запах образа.
Посадили, вырастили, сорвали.
Разняли травкой в крошеве семян, бумажной лентой, мутью саркофага, поломанного мнущимся стеклом. Но даже бледные,
больные от воды из отворенных
полусточных вен,
увядшие,
заеденные тлей,
на лепестки, зеленые волокна, на атомы,
расщепленные в прахе, – они не перестанут быть собой.
Поймать свеченье редкого цветка и бабочкой в страницах
сохранить, чтоб через пару выщелкнутых лет покинувшей хранилище гравюрой рассеялся на лаковой земле...
Блаженна бессловесная природа, бестрепетная к нашим ухищреньям. Она живет в любом из вариантов своей судьбы с начала до конца. Что нам мешает: скромность? Боязливость?
Монетка за лирический заплыв.
Любопытно, как разбегается видимый мир, как наивно и бесхитростно приспособлен каждый образ – прореха в туче, и огромная звезда сучит на землю черт-те чем...
"Ах, солнышко, любимый! Больше не будет дождей, любимый!
Это – знак: мы должны обжениться, любимый".
Так ли уж бесхитростно, впрочем?
Гей-го! – в брожении тех же временных весов, носов, часов и поясов часов, под тем же самым солнышком занес над головой злодей дубину – вжжик !..
Солнце падало вниз. Подобное бесформенному животному, тяжестью своей пробивающего облака. Это не могло быть закатом: слишком резко бился ветер, и все происходило как в прокрученном на скорости кошмаре. Сейчас его примет земля. Только она, только к ней может, так обморочно и багрово цепляясь лапами за тучи, падать отживший вечность жизней древний зверь.
Он рухнет на ближайший океан - и туман и дожди,
и предсмертные хрипы и корчи на вынутом дне,
и туман и дожди, застелившие полую мглу...
Во что одевались пророки?
На мне была цигейка. Летом в панельных домах - собачий холод:
холод, в котором должны размножаться собаки. Или поэтессы в цигейках...
...Или земля повернулась на запад и вверх.
В какой-то момент солнце застревает между двух домов: оно проливается в них, меняя форму и цвет.
Сейчас я появлюсь.
Еще монетка...
Поразительная болтливость. Пустоте, воистину, нет предела. Кто знал, что изобретенный язык из ближайшего помощника в делах торговых и сердечных, из сладчайшего искусителя превратится в помело. Кабы не хуже. В наказание, бич, мороку.
Кивать, нежа, леденя друг друга глазами, использовать лишь в случае крайней общественной надобности и зажавшего в бумажный угол собственного словоблудия, словомыслия, мыслесловия. Не терять ежесекундно с таким трудом подогнанную близость своих желаний, образа и сути. Не кряхтеть, косноязычно замыкаясь, влетев с раздуру в потное общенье, не мямлить под лепешками вопросов –
ну - как? куда? зачем? насколько? – от жертвочек, желающих удрать ничуть не меньше вашего, поверьте.
Из голода, присохшего ко дну, из изредка дарованных сретений - как жемчуг, мята, первая роса - такое тошнословье.
Представьте, как... Пушкин, вместо того, чтоб писать "Бахчиса- райский фонтан", скуля и проклиная, отдает дань вежливости светскому губошлепу. Бр-р...
С рисовое зернышко в тебе твоего остается...
Вот дам обед молчания, ей-богу! Ей-богу – дам! По голове не бейте!..
Монетка за лирический заплыв.
Ап! – наконец я появляюсь на балконе. Ружье, заряженное расторопным домовым, падает и убивает мышь.
1967 лет нас не балуют чудесами. Последнее, на веки вечные обвенчавшее гений и злодейство, скрепившее кровавыми гвоздями по сей день действующий договор, произошло как раз 1967 лет назад.
А до этого народ в земной юдоли был просто так раскормлен чудесами. Явление разгневанного Саваофа, прекрасно осведомленного обо всех текущих делах и забегающего явно ради скуки, было делом сколь привычным, столь поднадоевшим.
Начинали строить башню в Вавилоне, устраивали Содом с Гоморрой. Получали свое, жили дальше.
Только творцы, мелкие частники от Триединого, только безумные, наводящие вокруг себя лоск добропорядочной семьи – не рода ради, ради барьера в перспективе откровений, подчас невыносимых для земли, – слышат, боясь до конца поверить...
Я видела. Как мог увидеть любой из дома напротив двум домам, поймавшим солнце.
Случилось вот что – от алого стержня потекла темнота, постепенно обращавшаяся прямоугольником золотистой охры. Дома теперь были похожи на развернутый фолиант, с освещенным гигантской свечою левым разворотом и мреющей закладкой посредине.
Свет поминутно отделялся, и, когда гигантский алый стержень сбила ночь, остался только этот прямоугольник, подкладка распахнутой двери.
Я не знаю, что там клубилось, какой ворох пыли и душ. Свет растекался, освещая, очищая и, наконец, став необъятным, истончился.
Ночь ли его приняла. Он ли ее.
Это длилось за четверть часа. Не объясняйте. Я ничего не хочу знать. Ребенок, до смерти напуганный одиночеством и темнотой, -
"Хватит капризничать. Спи!" – на всякий случай убедился, что темнота его конечна. Из комнаты взрослых, незашторенной луны, из чего-то еще.
Знаешь, Создатель, если не лишена смысла твоя заблаговременная причастность ко всякой горечи на земле, то за такие штучки многое можно простить. Прости и ты за дерзость.

Светлой ночи.


Шел день седьмой бессмертного творенья...



БИЗНЕСС-РАЙ

Разряд, как молния, толчок... Полное бесчувствие

Вначале я увидел кадр: асфальт, капот тёмно-синей машины и тень человека, стоявшего за кадром. От капота, как от стартовой площадки вверх и вниз летели хлопья – вниз, напоминающие пепел, вверх, напоминающие снег. Два узких, нескончаемых потока. В кадре не было погоды и не было времени года. Капот был капотом машины моего единственного друга. И я подумал, что возможно, сознанию всех уходящих предлагают образ стартовой площадки, который, при всей своей нелогичности, служит психологическим мостиком между реальностями и смягчающей зацепкой для души, навсегда покидающей тело… Я ощутил себя лёгким и тонким, но точно знал, что не порвусь. Здесь не было ветра, а сила, затянувшая в поток, существовала для того, чтобы обращаться со мной бережно. Я летел внутри потока. Хлопья, обрели черты людей, я чувствовал их переживания. Я выглядел так, как они и совсем не так, как я вплоть до того момента, пока операция в лучшей из лондонских клиник не стала пропуском на тот свет.

Когда-то я был художником. Но однажды стал бизнесменом. Есть такая известная песня – «Женщина в любви». А я был человеком в бизнесе, причём в бизнесе настолько цветущем, насколько любовь в исполнении Барбары Стрейзанд взаимна. И единственной заповедью приемлемой для нашего мира была «Выживает сильнейший» - квинтэссенция всех жизней, безо всяких там моральных реверансов. Победителей не судят и не жалеют, а призом становится бренд. Но, к сожалению, все мы смертны и никакой бренд не убережёт вас от инфаркта, заработанного по дороге к короне. Я летел к престолу Всевышнего с библией бизнесмена – библией крупной акулы не брезговавшей ничем. Я не убивал людей напрямую, но не могу сказать наверняка, что никто из моих разорившихся конкурентов не свёл счёты с жизнью. А значит разговор со Всевышнем будет не долгим. Даже сейчас вибрируя плоской мошкой, у которой оторвали крылышки, для того, чтобы она могла летать, я слишком примитивно размышлял, а ведь став оголённой душой, я должен потерять способность к бытовой логике и позабыв названия вещей, постигнуть вечность бога и бесконечность вселенной. Я чувствовал себя как пациент, на которого не действует наркоз, но операция вот-вот должна начаться... Толчок и вспышка света. Хлопья вздрогнули и разлетелись с шелестом «оторванных» крылышек

Теперь темно. Темнота наполнена тенями. Ото всюду смех и мяуканье. Я попал в загробный мир котов? Или в предбанник ада с котами, чёрными, как сажа с костров католической инквизиции. Это было похоже на игру в жмурки с мяуканьем вместо хлопков. Постепенно новые глаза привыкли к новому мраку и я увидел сумрачный тоннель в конце которого, что-то тускло поблёскивало. Я почти не сомневался, что в чертоги господа этот тоннель не ведёт. Смятый стенами полумрак и мяуканье на самой низкой ноте последней октавы настраивало на визит в дантисту или в детскую комнату страха, но никак не в сад с библейскими праотцами… Мне казалось, что я сижу на полу, поэтому я попытался встать на ноги и пойти, и я действительно пошёл мягко взлетая над полом, наверняка напоминая отражение из комнаты смеха. Я абсолютно не знал, как я выгляжу, но сознание глухо ворчало, что должно быть по-идиотски. Перед последним прыжком совершенно уверенный в том, что меня встретят черти с гнилушками в лапах, я вылетел наружу. И первое что услышал « Отправьте факс по этому номеру».

Я попал в неимоверной красоты панораму где на одном лугу паслись ослы и тигры не истекавшие слюной и страхом. Ко мне бежали длинноногие девушки светящиеся изнутри, словно новогодние игрушки из венецианского стекла. « Добро пожаловать, Олег Германович, Ваша пещера с краю поляны». Пещерой они назвали миниатюрный замок над озером с водоплавающими павлинами. Чуть позже я заметил, что диковинных зверей в этой местности не было, но все знакомые мне звери занимались несколько «не своими делами». Например, было очень не просто привыкнуть к воющим на луну оленям или бурым медведям, носящимся со скоростью зайцев и путающим в азарте следы. Пока я осматривал замок, девушки исчезли, и мне показалось, что я услышал звон игрушек на елочных лапах. В воздухе периодически раздавалось потрескивание, словно всё это место было некой радиоволной транслируемой с небольшими помехами.
Прошло несколько дней… Дни проходили довольно занятно. Ночь опускалась, как падающий занавес, и небо надо мной слегка качалось. Я был внутри неба, но по привычке смотрел вверх. Днём я наблюдал за животными, удивляясь тому, что мой способ мышления не меняется. В замке не было зеркал, я видел свои руки, ноги, живот, но каждый раз, когда пытался увидеть своё отражение в озере, на воде появлялась белая накипь… Я был совершенно один, как диснеевская лесная принцесса. Я наслаждался безмятежностью, но ждал когда придёт ответ на факс, явно связанный с моим распределением и услышанный мною как «факс» в силу того, что ничего другого я бы наверное не воспринял. И, знаете, он пришёл.
Меня позвали на работу, объяснив, что скука превращает любой цветущий сад в преисподнюю. То есть вот так и позвали – в тучах, накрывших куполом мир, раздался звук, какой бывает, когда с большой высоты разворачивается рулон огромной бумаги. Приклеенный к небу свиток развернулся прямо на земле, на свитке было написано, что через несколько минут меня призовут на работу. Через несколько минут всё началось. На поляне появились два ангела и вежливо, не размыкая уст, попросили меня отправиться следом за ними. Я кивнул и оглянулся на замок над озером. Видимо ангелы уловили в моём взгляде сожаление, потому что когда перемещение закончилось, замок был на новом месте. Только теперь он оказался частным владением в теле потустороннего мегаполиса. Боже ты мой! Вся современная столица, как она есть парила в воздухе, подобно владениям Фаты Моргана, я не понял ещё, есть ли в городе люди, я смотрел на дома, которые висят в воздухе, подобно мыльным пузырям и совершенно точно знал, - так теперь выглядит мир – эфирный двойник покинутой мною планеты. Выставки и театры, музеи, вокзалы, киоски с газетами, заколками и жвачкой, институты, рестораны, школы теннисные корты, всё, кроме моргов и больниц. Стоя на одном месте внутренним или новым зрением я видел город сразу и насквозь. Он казался мне беспомощным и нежным. В нём не было агрессии большого города. Я расправил плечи.
«Я вижу, вам здесь комфортно», - прозвучал важный голос, так мог бы заговорить Санта Клаус, заболевший манией величия. «Добро пожаловать, Олег». Я обернулся. Рядом со мной стоял невероятной высоты старец с посохом и бородой до колен, скрытых льняным балахоном, какие в книжках надевают на патриархов ветхого завета. Я читал в эзотерической статье, что рост библейских людей был намного больше, роста пришибленных экологией современников. Интуитивно чувствуя, что несу чушь, я ответил: «Здравствуйте», - и спросил: «А Вы – Бог?!». (В первой версии моих мыслей я хотел воскликнуть, что Санта Клаус всё таки существует, что у меня клёвый наркоз и я попал в его царство! Но – сдержался...). «Нет, я не Бог. Бога здесь нет. Но в тоже время он везде и ваше пребывание в этом месте – часть его божественного соизволение. Нам всегда казалось, что достойные служители своей идее достойны получать после смерти то, что они заслуживают. Вы заслужили Бизнес Рай. А сейчас вы можете погулять по городу, осмотреться и познакомиться с местными жителями. Августин», - представился старец, стукнул посохом «о землю» и исчез, взметнув фонтанчик райской пыли. Бизнес-рай… Я здесь надолго? Навсегда? Вместо счастья и мыслей о вечном блаженстве я почему-то почувствовал панику: «Какой к чёрту бизнес в раю?». Нет, панику вызывало что-то другое. Я огляделся. Дома, деревья, не души. «Пообщайтесь с местными жителями», - повторил загробный добрый голос и в тот же момент, улицы наполнились людьми, которых, как мне показалось, до этого я просто не увидел, - «Обычно люди общаются в барах».
Я увидел вывеску «Коктейли». В баре было не многолюдно. Набор посетителей состоял из одинокого бармена протирающего фужеры. Я подсел к барной стойке «Дайте мне… а что у вас дают?» «Только райские напитки. Вы новенький? Не волнуйтесь. Местные жители будут к вечеру». «Три часа в баре и передвижной зоопарк для местных жителей обеспечен…». «Никто не пьянеет от райских коктейлей, они проясняют ум, снимают стресс, а для всех новоприбывших – информационные коктейли. Не много новостей, общих идей, план города, лица людей, количество и взаимосвязи работающих офисов и капля божественных планов. Добавлять эту каплю нельзя, но бог всё равно видит всё, и претензий пока что не предъявляет. Да нет, какие деньги. Вы – в раю».

Я пил коктейль, и почти ничего не боялся. В конце концов, я старая акула, а в бизнес-раю условия для бизнеса не могут быть адскими. Жёлтый коктейль с привкусом минеолы становился то горячим то прохладным - контрастный душ для вышибленного из мозгов разума.
На первом глотке, я почувствовал себя моложе лет на двадцать…Абсолютно атрофированное чувство единства с миром, далёким от качелей курса акций вернулось ко мне на втором. На третьем я вспомнил, о чём мечтал ещё должно быть до того, как в меню Адама появились яблоки… Я пил коктейль и я был счастлив, но когда подумал о том, что в бар вот-вот придут люди, чтобы почувствовать то же самое, мне захотелось засмеяться и выпить за здоровье бога. Здесь не нужно прятать в себе ребёнка, душить художника - я в раю!!! Я с благодарностью взглянул на бармена. Он мило улыбнулся. «Вы не знаете, здесь можно достать холст и масляные краски?». «Можно, но вам их дадут, только если при вашей жизни живопись была вашим бизнесом»…

Вежливо скрипнула дверь, предупреждая о первых посетителях. Бар заполнялся людьми. На вид это были обычные люди, в чём-то похожие в чём-то другие. Можно сказать, что у них на всех было одно выражение лица – какое может быть у человека, полностью удовлетворённого своей жизнью и чувствующего абсолютную безнаказанность. Я вслушался в их разговоры – они крутились возле денег. Кто-то дал вчера концерт, дороже чем позавчера, кто-то раскручивал новую песню на модном радиоформате, кто-то транслировал вдохновение своему земному родственнику и родственник бойко пачкал холсты, перманентно модными вещами. Тучные люди в скучных дорогих костюмах обсуждали котировки валют и инвестиции, вложенных в строительство. Я слушал их довольно долго, не отходя от стойки бара. «Ну что же вы?», - сказал бармен, - «Вливайтесь. Время деньги, а впереди у вас вечность», - и он улыбнулся мне, как ростовщик улыбается ростовщику.

Я переходил от группы к группе и через очень недолгое время, совершенно напрасно отнятое у бизнес вечности, вызвал раздражение у всех. Но мне это жутко нравилось. Бессловесная враждебность, постепенно вытесняющая воздух, обрела свой первый голос в лице престарелого очкарика совсем не давно прибывшего в рай благодаря инфаркту, сожравшему его после самоубийства единственной дочери. Я знал очкарика при жизни. Старикан был главой крупнейшей компании по торговле медицинским оборудованием, а его бестолковую дочь угораздило влюбиться в сапожника. Дочь увезли за границу, где она не нашла ничего лучше, как отыскать дорогу в ад в коктейле из воды и собственной крови на дне джакузи. А страдающий отец самоубийцы в свой бизнес рай. Не нужно включать интуицию, чтобы понять – инфаркт случился в результате потери единственной наследницы многомиллиардного состояния. У бессердечника не выдержало сердце. Судьба шутит по-чёрному.

«Вы што?», - спросил морщинистый магнат, - «Вам што здесь собственно не нравиться? Вы што бунтовать против бога решили?». Слова были подобраны настолько грамотно, что злость покойников сменилась чистым гневом. Все развернулись ко мне. Души с плоскими и сухими, как пепел лицами, с глазами тёплыми, как снег…

«Я не бунтую против никого но я хоть убейте ( десятки металлических улыбок) не вижу, не чувствую, не осязаю ни капли того, что должно быть, как мёд и литься рекою там, где не ад… Или я ошибаюсь? Я, грешник, в аду, не избавленный от собственных иллюзий несчастный считаю, что я в раю, где мне ужасно не комфортно, но деваться не куда, это рай и в этом настоящее наказание?

«Вы не несчастный и вы не в аду», - сказал бармен, - «Оставьте его он же новенький. Иди те домой отдохните. Бар почти закрыт».

«Нет постойте, погодите это не может быть раем».

«Нет? Почему?».

«Потому что здесь нет не капли божественного милосердия».

«Вас что тут дубинами бьют».

«Здесь духовности нет».

«Вы помните чего это такое? Бог абсолютно милостив. В ад вас отправлять не за что, а имеете вы то, что заслужили, то за что боролись столько лет, чего вам собственно не хватает? Вы вышли в свою дверь. Да архангелы здесь не поют, и вас не окружают матери Терезы и исцелённые ими люди, не окружают нимбоносные святые, но вы то ведь их никогда не искали…».

«Я могу побороть заслужить, забодать… Я же могу пережить…реинкорнацию».

На меня удивлённо смотрели десятки невидящих глаз.

«А зачем вам всё это, вы ведь и так уже в раю?..».

«Это не рай», - орал я.

«Но ведь при жизни Вас всё устраивало» -, сказал якут-метис с грузинским носом, - «Ты даже хотел утащить с собой всё это», - он ткнул пальцем в окно, – где то далеко на горизонте замаячил швейцарский банк с львиною долей моих капиталов, - «Вот утащил. Чего тебе надо?».

«Да не того, что на земле. Там… мы просто вынуждены так...».

«Ну не все и ты был счастлив».

«Не был я счастлив, я выживал. Но я хочу, не так, не хочу, я думал, что дальше не может быть так».

« А надеялся на сказочный авось».

«На то, что весь естественный отбор – простейшая программа по выживанию, это принцип всей природы, а я… её царь... Ну да, мы все разобщены, мы взрослые усталые перекорёженные люди и мы всё время зачем-то играем. Но Бог же это понимает?!».

«Понимает».

«А здесь я думал не так, здесь, я думал, как ребёнок… Я не хочу бизнес рай, не хочу, я никого не убивал, я хочу в это как его в царствие небесное».

Я сидел не земле, растирая слёзы невидимыми руками.

«Все хотят в царствие небесное… Ты что, не добавил божественных планов?», - спросил у бармена якут

«Бог», - тихонько позвал я.

«Бога здесь нет». Разряд. «Но он есть везде». Пульс.

«Он возвращается».

Я вернулся…

ЖИВОЙ ПИГМАЛИОН


рассказ

Было три часа утра. Около трёх. А впрочем, важно ли сколько? Важно, что я её создал.
Девственницу ростом в три с половиной локтя, с миниатюрными запястьями и глазами, как ягоды светлого винограда. Если Вы думаете, что Пигмалион способен влюбиться в совершенные (с его точки зрения) мраморные формы, если Вы думаете, что он будет беспокоить Афродиту только потому, что, по большому то счёту, боится познакомиться с очень красивой девушкой, то это не так. Я никогда не считал себя гением и знаю, что не в состоянии создать то, что сможет меня устроить в течении всей жизни с её изменчивыми идеалами. А навлечь на себя гнев Афродиты, гнев богини допустившей к жизни кусок мрамора, брошенный мною в силу мужского непостоянства, согласитесь, это очень глупо.
И всё-таки я её создал. Я не создал нечто, состоящее из обрезков юношеских фантазий, из черт и деталей отказавших мне женщин. Я создал роскошную форму для совершенного содержания. Многие годы, приглядываясь к людям, я наблюдал схожести в строении черепа гениальных поэтов, зарисовывал тела танцовщиц, впитывал энергетику философов, певцов и музыкантов. Мне не нужна идеальная возлюбленная. Мне нужно чтобы мраморное тело стало гостеприимной обителью для всех возможных талантов, гармонично дополняющих друг друга. Мне не родить такую дочь. И нет никакой уверенности, что я не пожалею однажды, что дочь моя – не жена мне, потому что придётся её выдавать за современно мыслящего грека. Жена – это часть интерьера, надёжно запертого от воров. Наши любители мужеложства не запирают только куртизанок.

Несколько ночей, подобно молодому мужу, я навещаю свою красавицу, разглядывая её тело вновь и вновь до мельчайших подробностей, не ощущая даже тени животворящего вожделения. Я должен убедиться, в правильности своих вычислений, прежде чем побеспокоить Афродиту. Я ничего никогда не просил у богов. Нет, периодически все мы восклицаем: «О, боги!». «О, боги, что мне делать!» или «О, боги, зачем я это сделал!», но я никогда не обращался по конкретному адресу. Более того, я не уверен… что боги вообще кого-то слышат…
Наши боги всё время чем-то заняты. Ни у кого из людей нет ощущения постоянной защищённости или хотя бы контролирующего присутствия. Есть много всемогущих и бессмертных, занятых множеством дел. И если честно я не представляю, что жертвенный огонь на алтаре, цветы, монеты или зарезанное животное могут привлечь Афродиту. Поверьте, я не безбожник. Но на землю боги не приходят. По крайней мере, в мире нет более всепобеждающих эмоций, чем эмоции, которые струятся из рассказов о вмешательстве богов. И никаких достойных фактов, а лучшие рассказчики – жрецы.

Было три часа по полудню. Теплился огонь на алтаре, опадали шелковистые лепестки, где-то орала домашняя кошка, забравшаяся на слишком высокое для неё дерево, под деревом громко кричали мальчишки и приставала к прохожим немощная хозяйка... Для всего мира Греция это люди с безупречными телами для совершенных скульптур, вино со вкусом истины и танцы в одеждах, подобных стайкам белых непоседливых бабочек. У людей заострённые лица, взгляды, как золото в свежей золе, запах Греции это смешанный запах цветов в свежести воздуха, точно сотни капель разных ароматических масел пролиты над неспокойным морем и подхвачены взлетевшей из воды серебристой тучей Посейдона. Небо Греции не льёт слёзы, оно изливает бесконечное благословение... Это поэтические ринги и накал загорелых страстей на ежегодных Олимпиадах, где каждая победа – как стихи, которые не должны расслаблять, но требовать от слушателей и поэта всё большего воодушевления. Греция, это свобода, которая разжигает таланты, порождая новые виды искусства, совершенствуя ремёсла и демократию. Правда, женщины тут ни при чём…
Хозяйка причитала всё жалостливей, кошка выла всё тоскливей, и я прервал свои прекраснодумные размышления, чтобы проверить выдержат ли ветви кошачьей акации моё невысокое гибкое тело.

Кошки всегда лезут от своих спасителей на самый тонкие ветки, пришлось немного повозиться и когда я отдавал хозяйке кошку, услышал взбудораженные крики «Пожар у скульптора!», крики с запахом чёрного дыма ползущего по солнечному небу.
Мой дом стал похож на очаг, возле которого сидела самая прекрасная на свете женщина с ожерельем из монеток, оставленных на алтаре Афродиты. Больше не осталось ничего. «Мы не знали, что ты женат, Пигмалион» - промолвил хор из остролицых горожан. В небе пропела летняя птица, и в голосе я услышал усмешку… Я и сам не знал, что я женат…

Друг, открывший нам двери своего дома, вернулся в город к лунному восходу и несколько часов мы были предоставлены сами себе. Я и ожившая скульптура. Что ощущает человек, осознавший реальность божественного вмешательства? Мне показалось – сотни пузырьков воздуха поднимаются наверх с морского дна. Я чувствую их в себе и слышу медленное восхождение. Какой-то сердобольный горожанин принёс моей жене покрывало. Люди всё не расходились, пришли представители власти, все пытались нам помочь, говорили, что любимого скульптора Пигмалиона никто не оставит в беде, но мне казалось, что все тянут время, чтобы разглядеть мою «жену». Не умные мысли для погорельца, но я беспомощно боялся, что ветер любопытства станет болезненным, а возможно даже агрессивным, если кто-нибудь почувствует в незнакомой городу женщине что-то запредельное. Греки любят верить в чудеса.
Известный скульптор без крова не слишком вписывается в образ городского благополучия. Убедив представителей власти, что готов уладить все печали, я увёл жену к морю. Она подчинилась без слов, она вообще всё время молчала, но ведь это не могло казаться странным? Так может вести себя любая юная женщина с хорошим характером, которая любит легко забывать о несчастьях и доверяет своему мужу.

Мы быстро шли по берегу моря. На воде качались чайки, солнце уходило на закат, женщина рядом со мной улыбалась. Я посадил её на гальку и спросил, понимает ли она меня? Женщина молчала и улыбалась. Её взгляд, растворённый во всем мире, был невероятно конкретен, казалось, она слышит меня и воспринимает намного лучше, чем любой рождённый женщиной человек способен воспринять реальность. Конечно же, в ней не было памяти рождения, она ничего не знала о смерти, она никогда не строила планов, и в ней жила душа Афродиты, часть её божественной эманации. У неё было конкретное предназначение – совершенное тело, созданное для талантов. Интересно, женщина, выточенная вдохновением, способна на рождение ребёнка?

Она умеет говорить? Что вдохнула в неё Афродита? Она способна на желания? Глина она или мрамор? Сумеет она меня полюбить?.. Я взял её за руку «Тебе нравится имя Галатея?». Галатея издала звук, напоминающий крик чайки, заявляющей о своём присутствии другим чайкам. «Хорошо. А я – Пигмалион». Можно подумать, это о чём-то ей говорит… «Ты голодна, Галатея?». Она задумалась и ответила на языке, которого я никогда не слышал раньше. Потом задумалась ещё раз и вслух начала перебирать языки – напевные, гортанные, свистящие, режущие, эротичные, злые – много разных языков, пока, наконец, не промолвила на греческом «Конечно я не голодна». Затем улыбнулась Эгейскому морю – всеобъемлюще и бесконечно конкретно.

Мы живём в доме у друга. Предаваясь любви, она учит меня немыслимым позам, рассказывает о существах, о которых вряд ли слышали даже прославленные путешественники, готовит неожиданные блюда, соединяя в них приправы, дающие еде огонь и нежность, гадает по звёздам, танцует… Она танцует целые народы, их легенды и культуру, их по разному вскипающую кровь, отношение к бессмертию и жизни. Её любят дети. Она способна рассмешить кого угодно, она виртуозно копирует голоса и походки, она способна всех понять. Она обаятельна и красива и чем-то напоминает всех прославленных красавиц эгейского побережья, при этом оставаясь Галатеей. Надеюсь Афродита не жалеет, по крайней мере не воспринимает её, как свою соперницу. Я счастлив. Очень скоро я смогу представить свою красавицу жестокосердным греческим мужам, и тогда, я надеюсь, их отношение к не реализованной женской натуре изменится и мир окунётся в новые краски, а главное надолго замолчат эти создатели лже благородных теорий по мужеложству. Мне видится, что греческому миру новые краски не помешают.

Сегодня мы идём в храм. По дороге из храма, отвечая на расспросы и нескромные взгляды, я приглашу всех в новый дом, где устрою благодарный пир по поводу своего новоселья и представлю грекам Галатею.

Пир превратился в моноспектакль самой прекрасной актрисы на свете. «Ты взял в жёны гетеру, Пигмалион?», - орали нетрезвые греки, глядя как смысл всей моей жизни, наполняет привычную музыку танцем, от которого через очень недолгое время никто не видел ничего кроме волос Галатеи, глаз Галатеи и дымчатого узора движений. Галатея внушала любовь. Голос её звучал, как надежда на вечную жизнь в ожидании смерти, но не в толпе теней Аида, в ней не было стремления к печали, она говорила, смеялась, вдохновляла трезвых мудрецов на ещё большую любовь к мудрости, подводила к решению сложных задач любителей корней и цифр, которые ехидно вопрошали: «А может быть твоя жена решит одну не сложную задачку которую, наверное от лени, пока что никто не способен решить?». И затем благоговейно замолкали всем сердцем чувствуя подъём предшествующий озарению. Вначале все влюбились в Галатею, но это любовь не перешла ни в смертельную, для законного супруга, похоть ни в обожествление человека. У каждого словно открылись глаза на себя. Каждый увидел себя, как мечту и каждый мог её осуществить. В канун праздника Афродиты было решено устроить первый эгейский турнир красоты, на котором наконец-то засияют подлинные греческие сокровища, так расточительно, до этого дня, укрытые в кухнях и спальнях.

Происходило, то, что я хотел. По улицам бегали жёны и девы, в школах с ними занимались философы, мастера по вокалу и танцу, по доступным ценам продавались самые диковинные ткани, городская казна выделила деньги на некий таинственный приз для «царицы» и множество золотых побрякушек для всех осмелевших участниц. Всё случилось, как я рассчитал – чувство ревности оказалось сильнее привычных предрассудков. «А чем мои женщины хуже?», - вопрошал себя любой почтенный грек, который до этого дня не утруждал себя таким вопросом. То, что раньше казалось чуть ли не бесчестием теперь стало чуть ли не необходимостью… Ещё не много и они признают в женщинах граждан и дадут им право голоса на выборах… Безмозглые кучевые бараны, годные только на жертвы бессмертным. Не бойтесь, я просто отчаянно пьян. Я пью уже неделю.
Нет, в моём роду не было пьяниц. Но видимо в моём роду были подлинные художники. Я ни от кого не слышу, «Пигмалион, благодарим тебя за Галатею!», проклятье, они же не знают, что Галатея всего лишь обработанная глыба мрамора, оживлённая Афродитой, кажется… Но всё равно могли бы догадаться, что это я её такой сделал. Воспитание в данном случае равнозначно ваянию. А слышу я только одно, «Как повезло тебе, Пигмалион! Пигмалион – ты счастливец!!!». А какой я всех в Тартар счастливец, если рядом находится моё же собственное творение, которое меня же разрушает?! Впервые то, что я сделал из камня, не возвышает меня в глазах окружающих и принижает в собственных глазах. Конечно же, я не могу так петь, писать стихи и решать математические уравнения, да и доброты во мне поменьше, не говоря уже о красоте… Возможно в моём роду вообще не было художников, но я вижу её глазами творца, который испытывает справедливую ревность к совершенствам своего творения без упоминания собственного авторства. Ещё не много и я услышу, как люди начнут жалеть Галатею, которой достался пьяница муж – завистливый, ворчливый и бездарный – память выдыхается быстрее утренних капель на диких цветах. На которые похожа Галатея после утренних омовений… Интересно, а почему я считаю, что не хочу до неё дорасти?...

Прекрасно если утро начинается с вина. День проходит без ложных стремлений ты всем говоришь в глаза, только то, что ты о них думаешь и никогда не ждёшь расплаты, потому что ты пьян. «Да он просто пьян! Не обращайте внимание». И никто не обращает, - слово сорвавшееся с пьяного языка никем не принимается всерьёз, но накрепко в ком-то засядет, потому что пьяный говорит то о чём шепчется вся Греция. Не смей меня перебивать. Ты же не будешь меня учить сколько должен выпить гений, чтобы начать честное утро. Не важно! Я буду работать когда захочу. Хочешь, начну прямо сейчас. Иногда я жалею, что сотворил тебя юной девушкой, тебе бы больше подошёл образ стареющей от своей сварливости гречанки. Хочешь, мы нанесём несколько лёгких морщинок, они всё равно скоро у тебя появятся!

Говорят, я выбежал из дома за своей женой, размахивая резцом скульптора…
Говорят, что жена просила не отдалять меня от неё, объясняя, что я много выпил и совсем помешался на красоте, принимая жену за скульптуру. Говорят, что я при этом хрюкал, пытаясь раскрыть какую-то тайну. Очнувшись, я увидел две глубокие морщины на прекрасном лице Галатеи.

С сегодняшнего дня беру уроки вокала и танцев, больше общаюсь с философами и помню, что здоровье всё-таки в воде, а всё остальное для неудачников. Например, для тех, у кого нет заказов… уже пять недель. Вчера я слышал, от одного непросыхающего, что город не хочет делать мне заказы, потому что от моих скульптур женщины стареют. Надо же так всё извратить. И это в разгар лихорадки «Увековечьте мне мою жену». Золото теперь начнёт стучать по плоским как лопаты лапам скульптора ………, этого громилы от искусства. А всё из-за кого? Хватит с меня здоровья, мне нужна истина. Надо пойти к жене. Кажется, она даёт уроки танцев… Какие у неё стройные ноги. И все на них должны смотреть. Наверное, мужья женщин с кривыми ногами, чувствуют себя намного спокойней. В конце концов главное в женщине – добродетель, а их у Галатеи и так предостаточно. Галатея, а тебе не кажется, что будь у тебя кривые ноги, ты была бы похожа на божество… которое может себе это позволить. Она споткнулась и упала! Вместе со мной.

Мне запретили видеться с Галатеей! Какая-то полоумная пифия, накричала на площади, что я уродую свою жену силой своей ревности и зависти. Город любит свою героиню. Пусть она в морщина и хромая, как подагрическая старуха, но для них она по-прежнему прекрасна! Со мной ни кто не хочет общаться. Доказать мою вину невозможно. Зато можно оставить без денег и благоволения. Глупцы, когда так много может сделать ревность, мысль может сделать много больше! Вы обрекаете меня на забвение? На голод и нищету? А я вам так красиво отомщу.

Нет, мне совсем нельзя трезветь. Что-то внутри меня накаченное водой пытается мыслить здраво: «Галатея плачет, ты не прав, для неё нет большей радости, чем являть собой силу твоего гения». А ты объясни это всем остальным, мне то что до этого за дело? «Тебе нет дела? Тебе не кажется, что ты забыл про основной закон творчества: результат творения развивается по законам, не предусмотренным создателем и в этом обусловленность развития мира, его неповторимости в каждом новом создании, в тоже время так похожем на другие, поскольку в этом есть возможность взаимопонимания… И всё это не поддаётся контролю, это существует, как череда хаоса и постоянно возникающей гармонии. Ты не боишься гнева Афродиты?».

Но я не слушаю тебя, морская накипь. Несколько лет назад в город забрёл человек, живущий подаянием за рассказы. Судя по его очень странным сказаниям, за морем есть бог, который управляет всем, даже нашими богами, о которых ничего не знают люди, признающие этого бога. Всемогущий бог непобедим, он контролирует судьбу, всё человеческое ему чуждо. Тогда человека подняли на смех, накормили и пустили на ночлег, но попросили, больше не тревожить… Зато сейчас я понимаю, насколько этот человек был близок к неизведанной истине. Я вижу в себе этого бога. Бога сотворившего существо, начавшее развиваться по собственным законам, решившее подняться в собственном величии, хотя конечно же не в этом было его истинное предназначение. Бога, смешавшего языки, бога, разрушающего всё, что больше не поддаётся контролю. Бога превратившего ангела в сатану – для остроты драматургии.
Всё, что выходит из под контроля создателя, беззащитно перед собственным разрушением. Как ты была прекрасна, Галатея. Как приятно о тебе думать. Не отвлекаясь больше ни на что.


Сегодня я изведаю вкус подлинной победы. Я приду на ваш проклятый конкурс и предъявлю права Создателя.

Над городом тяжкое солнце. Влажные от жары красавицы являют миру свои наспех огранённые таланты. Они танцуют и поют не слишком хорошо поставленными голосами, словом ведут себя, как гетеры. В этом бесстыдстве смысла ещё меньше чем в совокуплении с мальчиками, - старший учит младшего, в основе крепкая мужская дружба и любовь к мудрости. Толпа разукрашенных дев, собранных ради удовлетворения мужского самолюбия – нет, Галатея, всё зря… Возле сцены несколько ширм, за каждой – члены жюри, разделённые между собой, чтобы ни у кого не оставалось ни капли сомнений в их беспристрастности. За одной из них Галатея. Но мы её конечно не увидим. Интересно, какой она стала? Так сладко и страшно подумать. Впрочем, у меня для вас сюрприз… В тот момент когда царице надевали на голову бесценную диадему и раздавались аплодисменты – ширмы так и не убрали, очевидно из за страха мести семей не победивших дев, я подумал о Содоме и Гоморре. Представил Вавилонскую башню, повергающую людей в языковое безумие и создающую столько ненужных преград, – разделяй и властвуй, скажет кто-то, я представил хаос, ужас, смерть и вечное клеймо божественного проклятия. Аплодисменты из за третьей ширмы смолкли и оттуда вырвалось отродье. С воем отродье рванулась к дверям и толкая перепуганных людей выбежало прочь из мраморного здания, словно душа из каменной плоти. Я, надеюсь, оно убежало в нужном для меня направлении.

Было три часа ночи, когда я пришёл на кладбище. На одной из могил шевелилась куча человеческого мусора в длинной тунике. Я не буду оскорблять ваше воображение, описывая Галатею. Теперь она была безумна: «Здравствуй, моя красавица, ты узнаёшь меня?».

«О, я узнаю тебя, Пигмалион», - Галатея шагнула ко мне, - «Только я не Галатея. Я твоя смерть».

Кто даст гарантию, что воспалённое воображение и чувство оскорблённого самолюбия не способно убедить душу в том, что всё происходит, так как ты себе представляешь? Галатея была всё так же прекрасна и стояла вдалеке, как божество долины спящих, а над ней, вокруг неё, затмевая луну кладбищенской ночи, сияла женская фигура и в этом свете Галатея казалась почти вознесённой бессмертными богами на Олимп. Фигура молчала, но исходящее от неё величие подавляло. А может быть я слишком выпил, может быть я слишком выпил до того, как пошёл снимать с дерева кошку и сейчас очнусь от свиста мальчишек?
«Ты не очнёшься, Пигмалион. Твой путь закончен. Цель твоей жизни, твоя мечта утрачены, искажены тобой. Галатея, нет, не настоящая Галатея, а та, которую тебе было так приятно унижать в своих мыслях, стала страшной как смерть. И вот, я пришла за тобой».
Я онемел, я слышал жуткий голос, я чувствовал бессмертную тоску смертных за которыми приходит смерть, перед которой нечем гордиться.
«Да и я хочу добавить, прежде чем отдам тебя в руки Харону – я смерть, не важно какому богу вы поклоняетесь, как вы его называете – вы всегда поклоняетесь жизни и я для вас неизбежна. Ваш бог был до меня, ваш бог будет после меня, не суть по какому пути вы приходите к своему богу - я для вас едина. А поэтому знаю точно, что истинный бог никогда не унизит своё творение, потому что униженный человек хоронит своего бога. Бог создавший творчество знает его законы, бог создавший человека нуждается в человеке, созданном по задуманным им законам. Есть связь миров, истинный Бог – не тот, кто контролирует всех вас или боится что кто-то из вас способен занять его место – это ведь бессмысленно, не так ли? – истинный бог предпочитает развитие, в котором создание и творец взаимодействуют друг с другом. Все прочие – боги ленивцев».

Она вцепилась в меня узловатыми лапами, которые я представлял в последнее время у Галатеи, в её дыхании был конец… Признаюсь, я начал кричать не взывая ни к Земле ни к Небесам. В ответ на свой крик я услышал крик Галатеи, крик протестующего существа… Она подбежала ко мне живая, невероятно живая обхватила руками моё каменеющее тело и начала взывать к Афродите. Она говорила о моей слабости, говорила о том, что любовь ко мне смысл её жизни. Она умоляла, отпихивала смерть и говорила, что готова любить меня вечно, как бы я не заблуждался.

После долгой тишины, уничтожаемой лишь слезами и просьбами о милосердии женская фигура произносит: «Ты должен стать живым, Пигмалион».

Смерть разочаровано проскрипела: «Люди ничего доподлинно не знают о смерти и любят бога больше чем себя».

Галатея не отпускает меня едва живого и плачет, плачет обнимая. Кажется, я создал идеальную женщину, совершенную и милосердную. Я хочу быть к ней ближе…


Прошло довольно много времени. Греция не увядала, а мы с Галатеей слегка постарели. Зато у нас много детишек, которых очень трудно воспитывать. Человеческое сознание невероятно гибко и было бы приятно притвориться, что самое начало нашего знакомства с Галатеей было моим удивительным сном, но жена моя любит шутить: «Не веди себя так, я уже не каменная», - например. Хотя, если бы не эта история, я бы общался с детьми, как все родители на свете – с высоты человечьего роста, который, каким бы он не был, всегда остаётся не слишком высоким… Мои дети не обязаны быть лучше, но я буду счастлив, или восприму без огорчений, если они меня превзойдут. Это как мысль о гордыне – особой провинности перед богами, высказанная когда-то бродячим рассказчиком:
«Гордыня, как и любой грех, плоха не как запретный акт. Грех, это то, что нам вредит. Когда человек в гордыне своей пытается сравниться со Всевышним, это прежде всего не красиво. Просто делай то, что можешь, не сравнивая себя ни с кем. Гордыня портит характер и мешает подлинному величию. Делай! Пусть бог твой гордится тобой и если захочет обнимет тебя, не слишком низко наклоняясь…».

И они просто делают, они просто растут, так, как могут только они. А мы с Галатеей им помогаем. Пока мы живы…

Ташкент. 12.07.2008.

*Локоть - древнереческая метрическая единица. Рост Галатеи около 170 см.