***
Ты знаешь, есть такая книга  «Тайны Волхвов» – о трёх невозможно загадочных старцах, принесших поклоны небесному принцу. Ты представь – время крови и слёз, время страха. Хаос в человеческой душе – единственно реальный хаос. А хаос душ, поверженных во мрак, он порождает одержимость… Создатель мой, меня не покидай. А в Палестине время любви тумана и ветра. Я не знаю, я словно бы мыслю на ощупь. Время, когда очень важно быть рядом. Рядом с тем, кто тебя согревает, кто может поплакать вместе с тобой. Дева рожает ребёнка в вертепе. Интересно, кто был повитухой? Она сама, как крестьянка,
Это были сладостные роды. И ангелы пели на шёлковом небе и пастухи за каменной стеной слышали вместо криков дыханье женщины, рождающеё блаженство. Как ты хорош, абрикосовый плод на столе. Солнечный сгусток из рыжего сладкого мяса. Мы действительно живём в спасённом мире. И мы  блуждаем в зеркалах чужой любви.

Они принесли ему золото, ладан и смирну. Богатство и власть. Чтобы забраться на трон, чтобы сладко есть и мягко спать, чтобы стать царём и господином. А он принимает дары наизнанку. И золото становится хлебами, которые ты можешь приумножить. И здесь ты для того, чтобы служить. Об этом книга на 400 страниц.

Мне страшно представить – как это  так – позволить из себя творить кумира. Это значит, что ты воплощаешь в себе то, что другие в себе не нашли? И ты для других – существо из иного пространства, где кожа покрывает рафинад и кровь твоя – вино и сок граната. Ты должен воплощать саму любовь и ради пуговицы твоего костюма поклонницы будут друг друга топтать. Какой балаган. А мне бы хотелось силой искусства пробудить любовь к самим себе. Пробудить умение видеть реальность. И не бояться видеть реальность. Ведь чудо – это то, что неизбежно.





Монолог первый. Девушка курит, говорит по телефону.

Ты знаешь, как это бывает – грязная собака под ногами. Ныряет словно бесприютная душа в море ушедшей в себя суеты. Ноги, ноги, кожа, каблуки. Потерялась, видимо, недавно. Скулит так, что сердце готово поверить в реинкарнацию. Я её глажу, зову за сбой. И бросить её уже не могу. Но тут – эскалатор. У собаки истерика просто. Она его боится и на руки взять себя не даёт. Она осталась, я ушла и подумала «Боже, как часто нам даётся то, что мы желали, но даётся вместе с дорогоё. А дорога не та, что в мечтах и Вергилий наш куда-то удирает, прежде чем мы, напуганной пастью руки его не искусаем.

Мужчина по телефону.
«Не плачь, душа моя, пожалуйста не плачь. Я боялась тебе рассказать. Боялась, что ты не поверишь. Но я больше не буду бояться. Три дня тому назад я шёл за молоком. И вдруг на повороте мерседес сшибает собаку, перебегавшую через дорогу. Причем не то, чтобы не счёл – затормозить. Не то, чтобы не специально наехал. Нет, он наехал специально, он руль, скотина, повернул. Пес поднялся в воздух, словно птица и упал, как лягушка в кювет. Мерс уехал, я остался. Я взял его на руки, он дышал, как ребенок больной дефтерией. Птица, лягушка, ребёнок. А после я его похоронил. И, знаешь, он приснился мне сегодня. Он лизнул меня в щёку во сне. Я проснулся, щека была влажной. Такая серая, пресерая болонка. Я люблю тебя, ты знаешь, я люблю.




Автопортрет

Самым сложным было прыганье через козла. Потому что когда я до него добегала – целомудрие брало верх. Ноги я раздвинуть не могла.
Я совершенно до сих пор не понимаю, зачем меня звали на экскурсии по физкультуре. Ни одно из объяснений моего физкультурного гида не могло воплотиться в реальность. Я прилипала к канату, как муха к липучке и качалась добросовестно и угрюмо в полуметре от арены. Это был цирк с обручами, гирями, конями и главным бесплатным коверным.
Во время игры в волейбол во мне просыпались прошлые жизни, в которых круглые тяжёлые объекты прерывали мои попытки удержаться в оболочке из нежного мяса и хрупких костей… Я отбивалась от мячиков, как тюлень, подпоенный конкурентами из соседнего шапито. Наш Карабасыч визгиливо свистел, ну, а нечего было меня вызывать. На турниках я медитировала. В футбол играла с дьявольским азартом, замирая перед обезумевшим вратарём подобно жене безгрешного Лота. И голы забивать не могла. Оставался верный конь. И девичья застенчивость. Ой-ля-ля, шептала я, молясь на ленинский портрет, вразуми ты этого со свистком, ну зачем я им там?

Милее было, прячась в раздевалке, разучивать страшные песни из цикла «В жаркий день на дороге умирала змея, вдруг в пыли чьи-то ноги – мимо девушка шла, деушка, помохи мне, прошипела змея, девушка, помоги мне и мы будем с тобою друзья – дум-дум-дум».
Стучал в раздевалку физрук, но слышать его мы не могли, потому что звучали наши сердца, облитые вяло струящейся кровью – «и змея укусила прямо в губы её, девушка удивилась и спросила – а за что? А змея отвечала, в ранку выпустив яд – ты сама виновата, ведь ты знала, что я змея!!!». Действительно. Собственно школы нужны были мне для того, чтобы учиться общаться с искусством. Везде я оставляла чёткий след, до краёв наполненный детскими амбициями и вызревавшей мечтой о всемирной любви. Первым был спектакль «Трусохвостик». Нет, это сейчас я не удивляюсь алой волнистой черте мягко обезумевшего компа. А тогда меня ни капли не смущало, что именем неказистой части заячьего тела названа целая пьеса. Конечно, не помню о чём, но я его поставила, и люди играли его для людей. А потом были «Бременские музыканты». Репетиции двигались так. Мы приходили в актовый зал и трепетно разыгрывали сценки. Наш музыкальный руководитель вдохновляла нас расстроенным сопрано, претендуя на этюдный метод. Ямочки на щеках колыхались в такт аккордам фортепьяно, Станиславский жалко скрёбся из могилы…   Мир её невежеству. Однажды случилась премьера. Всё было как всегда. Принцесса дергала бумажные цветы, о чудо, росшие из пола, Трубадур, ворковал, в предвкушении ночи, зверюшки варили обед, и вдруг случилось полное, ну ужас… Принцесса возвела детские подкрашенные очи и поняла, что она на спектакле. И что перед ней сидит полный зал. Вы когда-нибудь слышали кран без воды, который очень хочет петь? А они услышали. Минут через пять принцеску украли, и в призывный визг из закулисья я вложила всю свою мольбу. Не лишать меня шкуры и роли. Дальше был разбор полётов и соответственно хрипов… Спасли два солнечных хвоста из собственных длинных волос. Как в мультфильме. Таких больше не было ни у кого.
Странная прихоть судьбы. Трубадур… Красивый мальчик по имени Костя. Я была в него влюблена, но за ним сильно бегала девочка Оля. Я всё время их видела вместе, страдала. А спустя необратимейшую вечность нам дал пообщаться местный джем сейшн. На мне была чёрная юбка с разрезом и кружевная, красная кофта. Я сидела на хитрой диете и носила эльфийский размер. «Привет, принцесса» - сказал Трубадур. «Не поняла» - подумала я. Фильм «Вспомнить всё», первая часть. «Мы где-то встречались» - я кокетливо села за столик с безумцем. «В школьном спектакле. Ты пела Принцессу». Психологи говорят, что человеческая память устроены так, что когда ей надобно что-то забыть, она быстрёхонько всё забывает или включает ложную память. Например, девушку насилуют мерзавцы, а она представляет, как едет в роскошной машине по берегу пенного моря и слушает Рамштайн. Так я вспомнила, как я была принцессой. Его судьба почти что не сложилась. Кстати, тогда ему нравилась я. А не дурочка Оля.
Итак, я принцесса. Пройдёт не мало сложных лет, но все, кто будут попадаться на моём пути, усеянном осколками снарядов будут называть меня принцессой.
Реже – Ангелом. Не знаю почему. Приятно одно – свита здесь не при чём.
Детский сад – роскошный возраст. Человек в ребёнке борется с макакой. Воспитатели с воздушными хлыстами – провокаторы низких страстей и инстинктов. Зарядка в маечках при ураганных сквозняках. Цветы с фиолетовыми лепестками из которых можно делать ногти, прилепляя на пальцы слюной, первые безумные любови. Возраст абсолютно не при чём. Всё дело в масштабах.
Фобии мои, мои кошмары. Я видела себя во сне с отросшим носом и длинным тяжёлыми ушами, я тащила из своей гортани омертвевшие прозрачные волокна, достававшие до самого нутра, и ни как не могла с ними расстаться. Мне снились картины, скользившие по потолками, невероятные пейзажи, какие мы можем увидеть только на краю земли, когда бы у неё был край. Мне снилась мама в длинной чёрной шубе, которая движется мимо, а я сижу в песочнице и никак не могу до неё докричаться, и мама уходит совсем, навсегда. Мне до сих пор снится Омск, город, в котором я родилась. Я не была в нём лет двадцать, а потому он мутировал и превратился в сиамского близнеца со всеми городами, которые я когда-то царственно так посещала. Иногда мне снился дьявол – холодный и страшный. Я знала, что он это Он.
По телевизору показывают фильм. Со смуглым накачанным Арни. Джунгли, храбрые солдаты телами вскапывают листья и льются по ним к намеченной цели. Только что были рвотные кадры. Трупы, с ободранной кожей, пожираемые санитарками джунглей. Крепкие люди тихо крестятся. Их видевшие многое глаза, не выдерживали грязного уродства. «О, это сделали, шет, партизаны». Мы видим всё, не чувствуя запах. Естественный отбор, разгар амбиций, неограниченная смерть – составная замысла фильма, любого, практически. Мы как-то перестали различать ценность чужой, раздавленной жизни, в коктейлях мастерских иллюзий. Впрочем, что же это я о самом главном.

В детстве я была  чудовищной трусихой. Монеткой о двух сторонах. С одной – шестилетняя я, заболевшая очередным воспалением лёгких и раздающая апельсинки и шоколадно-мармеладные конфеты всем не ходячим больным, с другой – шестилетняя я – непотребная лгунья, лижущая грязные сосульки и пожирающая зимние ранетки чтобы снова тяжко заболеть. Меня ругали, но никогда не спрашивали – почему я делаю всё это.

Мне говорили, что отец мой – негодяй и что во всех моих чудовищных гранях он отражён отчетливо-зеркально. И никогда, никогда не хотели понять, что боже мой, избавиться мне от него, все равно, что отрезать левую руку. И что ребёнок, воспитанный в ненависти к той части себя, что его сотворила – калека. Мне некого в этом винить. Потому что страна, в которой росла моя мама – была страной людей, превращённых в мутантов и вновь очеловеченных мутантов. Потому что оправдание – будь проще убивает нашу необычность превращая в клонов естественных. Потому что.

Так хотелось начать с чего-то лёгкого, но, сквозь мёд сочится чёрный дёготь. Я не умею придумывать тайны, я не хочу плести интриги, зазывая читателей в свой будуар, который – хоп и кладовка, хлоп – и запертый подвал, или камера ласковых пыток. Наверное это очень не плохо – выдумать жизнь от которой никому не будет толку, кроме невинных убитых часов. Нет, им, убиенным, тоже не будет. Просто вот такая щекоталка для атрофированных нервов. Я так не могу, братья и нежные сёстры, увы. Всё очень честно, предельно буквально, а то что вы увидите, расчистите какие зеркала – воля ваша и только лишь ваша. Ну не моя же, право слово.

Я в кабинете психотерапевта. Летает сиреневый свет, переминаясь с серыми тенями – серый сумрак в сиреневых рюмках, красота – пчелинно гудит монитор, незаметно вибрирует клавиатура. Моя компьютер – лучший психотерапевт. К сему же попугай и секретарь. Всю ночь снился мерзостный сон – с телом мёртвого ребёнка, который превращается в кота и я не могу купить для него молока и вот-вот несчастный тоже сдохнет, снился шрам на правой руке стёртый ножами хирургов, снились сны, за которые дяденька Кинг отдал бы много зелёных бумажек. 
Светофор, зелёный человечек даёт мне право не уступать дорогу машинам. Машинам, а не людям в машинах.

Пора начинать.


Это колышется тёплый бурдюк. Моя мама берёменна мной. Я, молодое вино, и я должна
усвоить, прежде чем мне забродить и прорваться наружу, что Вселенной отчаянно нужно, чтобы я появилась на свет и что жизнь, это очень большая жестокость, в которой побеждает не добро и не зло, а только воля. Воля к искренности. Странно я совершенно не помню себя до рожденья, и я убеждена, что я бессмертна, что мир был создан как раз к моему появленью и непонятно, что он будет делать, когда доканает меня этот мир. Я не знаю, зачем эта сладость. На сладкое после полезной картошки детям портят зубы пастилой. И пастила и шоколад – как главный приз, как то для чего затевался обед. Но затевался он совсем не для того. Лживые сказки, дикие притчи о капусте живородящей. Всё для детей от напуганных взрослых, недопонимающих зачем. Я вычёркиваю чувство несвободы. Я всю свою жизнь стремилась к свободе, но выяснилось, что стремилась к счастью. И ради него я готова пожертвовать главным. Нельзя цепляться ни за что.
Нельзя. Всё можно, а это нельзя. Свобода от страха – гарантия счастья. Если нет того, за что ты готов перегрызть – значит у тебя есть всё и абсолютно. Но при этом нужно добиваться этого всего любой ценой, в которую не входит чьё-то счастье. Если не хочешь его предложить. Добиваться того, чтоб остаться собою и при этом всячески меняться. Вселенная смеётся – лик склонив к моим маловнятным потугам.
Я пишу и чувствую, что я пишу вопиющую глупость. Когда я начинаю заниматься жизнью по имени бизнес, я теряю – не жажду, не жар вдохновения, что вы я теряю лёгкую подвижность превращения своей души в слова, и в третьих теряю уютную ёмкость женского счастья. Обычного счастья. Потому что милый рядом – это треть молитвы. Остальные – на раз и на два – помоги в сочинительстве мне и в делах. Художники от века – попрошайки. 



***
Вот – жизнь. Вот она есть, а вот её нет. И не то, чтобы кто-то ушёл в нереальность. Вот жизни нет совсем. Нигде. Бог есть, а жизни нет – бессмыслица, не так ли?
А вот есть жизнь, а бог в ней позабыт, бог превращён в неуклюжую куклу, странный морок, непонятность, сон безумца. А ведь это так просто, так чисто, так внятно.
Мне снился очень страшный сон. Земля, тысячелетие спустя. Холод, энергия мысли. Полёты на соседние планеты доступны, как пойманный мячик – стоит только подумать об этом. Но с неба как будто бы сорван покров. Лазурной маски больше нет. Лицо вселенной обнажилось. Без грима, без ужимок, без волненья. Она доступна и невыносима. А я, как будто видела во сне всё то, что делаю сейчас, и так я пробудилась. Иллюзия небесно-голубого была надеждой за которой – Бог. И нет её. И холод и механистичность. Мы все – сосуды, по которым льётся кровь – багровая, зелёная, цветная. Меня тогда спасала только мысль о том, кого люблю.



ЗАРИСОВКА

Она прижалась к стенке лифта, как чёрная кошка сливается с тенью, небрежно отброшенной запертым солнцем, как беглец к стенке дома на плоском канате карниза, почти преображённый светом фар ловцов беззаконных душ под карнизом. Она прижалась к скале, а под скалой шумела смерть. Трава, вода и камни – свежесть, вечность, но для неё вокруг шумела смерть. Смерть скрипела и нашёптывала – прыгай, но она не понимала – для чего?
-    Ну, что? Ты поняла?
-    Ты подожди, ты подожди… Ну, пожалуйста, боже…

Вот как же это же стало уродством? Это же самое лучшее, самое важное. А, может быть, все дело в том, что она слишком часто принимала ситуацию, как данность. И забывала о том, что есть выбор и все на свете можно переделать. А сейчас он не может смотреть на неё, как не могут увидеть чёрную кошку, пробежавшую, минуя пол часа.
Она обожала только то, как он смотрит, обожая всю его несовершенность и каждый раз почти насильно требуя нежность, о которой он всё время забывал и вспоминал, что да, нерастраченная нежность мешает ему оставаться героем, северным солнечным мачо.
Он целовал её, он говорил ей, пока она считала сколько раз, может быть, они будут сегодня друг в друге, он говорил ей, что надо просто чувствовать, что мысли это вирус, разрушающий спелое яблоко жизни. Она не думала, она боялась. И она же сделала ужас животным. А сейчас это животное в трёх миллиметрах от нежного горла… Ведь всё очень просто – мир – это схватка разноколиберных воль. Чья воля сильнее – та и напишет сценарий.
О, боже, говорят, что перед смертью ты за каким-то бесом видишь жизнь, перед смертью любви ты чувствуешь смерть. И ничего не видишь кроме слёз, кроме мокрой, мокрой, мокрой соли. В сердце ад, в голове фейерверк. В чём дело, в чём? У него был друг. Точнее друг никуда не исчез, это он для неё исчезает. И друг повторял, не словами, так печалью в голосе, вялыми жестами, что он считает, что всё суета. Ну, конечно, суета, когда тебя не любят те женщины, которых ты для себя выбираешь, когда твоя внешность – костёр для абсолютно реальной души, когда ты, может быть в прошлой, прожитой жизни сам выбрал для себя свои засады.
Пол час назад. Они зашли в магазин купить игрушек или, как он любил говорить – обменять игрушки на глупые деньги. Рождество должно начаться завтра, елка есть, игрушек нету вовсе… Они купили синих сосулек и жёлтых, с белым бисером, шаров. Как правильно сказать – шаров, сосулек? Но ей сейчас не может быть до окончаний. А ещё гирлянду и набор посеребрённых стеклянных цепочек. Затем они собирались в кино, но нести в кинотеатр два пакеты хрупкой радости – опасно. Поэтому лучше вернуться домой и подняться на лифте в квартиру, где ёлка в ожидании бирюлек для приманки услужливых духов. Белые птицы, блестящие крошки.
Но между землёй и квартирой есть лифт, а в лифте случаются разные встречи. Что такое
нож, что такое пуля – это мостик между смертью и тобой. Что такое случайное слово, вставленное между парой фраз, о которых ты и не подозревал. Тот, кому ты произнёс, о чём-то думал. И вдруг побледнел и ушёл. О, Господи, она всего сказала, что луна похожа на желток.
Всё остальное скучно и серо. Воображение глупого друга, которому любовница, которой нет лет сряду, как пять, сказала такую же в точности фразу. Воображение больного сердца, которому сутки назад показалось, что другое сердце бьётся не верно. Воображение, забывшее о том, что выдало глупому другу такую же фразу. Да просто не придавшее значенья. Воображение становится уродством, таким же, как сердечный приступ – для чего? Для чего у нас отнимают того, без которого мы это просто не мы. Лифт откроется на пятом этаже. Приступ закончится выздоровленьем.

Но как же так, в минуты чистейшего счастья мы должны себя отпускать, чтобы долгими часами потрясений вспоминать о том, что упустили, что не учли.
Жизнь…


***

В детстве мир похож на леденец. На горсть леденцов, налепившихся в чёрном кармане.
Незнакомый прежде страх – понравится вам. Как бы ни были врата мои просторны, как бы широко не распахнул их мир, я протискиваюсь между косяками, как морж между скользких краёв полыньи. Зачем условности? Зачем такие рамки. Художнику нельзя, нельзя, нельзя девольвировать луну в сетчатке туч до презренной, вкусно пахнущей бумаги.
Можно так. Оконное стекло преломляет бледно-белую луну и глазам моим кажется образ креста. Два луча, пересекающих луну, два брусочка для марионетки моего воображения. И – стекло неровный леденец, облизанный духами ночи. И луна – пупырчатый теннисный мяч, отражённый между ракетками солнца. Одна – закат, одна – восход.

Мне бы хотелось вдыхать ароматы метафор. Мне бы хотелось любить неизбывную прелесть этого грешного, дивного, дивного мира.
Но за момент до пролития крови, изысканности жертвоприношения жизни в угоду бессмертному тексту я вспоминаю, как светлы твои глаза, как далеко от вдохновенья естество во время таинства оргазма. И тогда я превращаю образы в зерно, вино, перец и мёд, в стирку белья и прогулки по мокрому снегу.

А, знаешь, ты сердце моё разбиваешь…
А сердце которое можно разбить вряд ли сумеет любить.
А, знаешь, ты сердце моё раздеваешь.
Ты сердце моё освобождаешь.

Для меня потерять вкус к слову – всё равно что потерять вкус к тебе. Кем бы ты ни был, мой новый любимый. Наизнанку вывернуть слово, раздолбать унылую огранку. Мне не хватает слов – я буду молчать, звучать и хвастаться видами тела. Мне не хватает производных – буду плакать, уткнувшись лицом в роковую подушку, душа, как ребёнка осеннюю душу, косноязычно ворочая сердцем. Эта жизнь такова какова. Чистая правда.
Когда ты начинаешь видеть то, что видят глаза, находящихся рядом, когда ты отвечаешь на вопросы, которые заданы были, когда ты поймёшь наконец, что мир – не налипшая горсть леденцов в одном из твоих полушарий.

Вот, и каждый вечер так. Поклонник с эррегирующей розой – после каждого концерта. В глазах – два мешка обожания, боже… Но мне милее кто-то на тебя никак не похожий. Мне дьявольски милее тот, другой. Вон тот. Умный, некрасиво-сексуальный, талантливый, по-детски-саркастичный, жесткий и мудрый по-детский, добрый, как печальный неудачник….
И пепельно-нема моя любовь, заштрихованная сотой сигаретой. Как будто-бы так утоляется страсть, которую вовсе нельзя удалить из разношенного клапана любви.
О, скользкая, о, животная, о мокрая, о, слабо-солёная. Всё как у всех и чем ты лучше ретивого мужского стада, ждущего возле чугунной ограды. Чем ты лучше, когда ты молчишь или сонно скучаешь, чем ты лучше, когда позволяешь себе быть несдержанно резким.
Память тепла, как пригретое золото на безымянном пальце руки. Память лютует и нежно щебечет в глазах. Память о чём-либо. А ещё в человеческой странной натуре надежда потери. Потому что ответственность счастья требует жизни. Жизни, как события, в котором ты сам себе джин в запотевшем сосуде. И никому, послушай, никогда ты не должен себя доверять и никогда ничего не страшиться и верить только собственному сердцу в котором элексир воображения терпко скрещен с травами познания.
Моя любимая подруга тянет руку и добывает моё удивлённое сердце. И говорит ему резко и нежно, что я забочусь только о тебе и не вздумай довериться голосу в кровавой глубине. Но пусть ожог, пусть глупость, буйный мрак. Они достойнее чем сны в которых ты который раз упускаешь реальность.
Люби, никто не знает от чего фонарик обесцвечивает сумрак, любимый смотрит на тебя очами сердца.

…Он сел на складень экскалатора, ступеньки иль скрипели, иль вздыхали – он не слышал. Он слушал потеплевшую бутылку, примятую руки полуобхватом, как слушают рапан из под полы украденный рассеянного моря. Что там играло кроме пузырьков, что там могло играть… Он слушал сквозь коричневую раковину джина невнятных мыслей, что никак не могут стать событием…



***
Так естественно – гармония. Тело тянется к атласу простыней, душа к ласке и красоте. Это так хорошо – благодарность, радость за то, что кто-то сделал для тебя, но при этом невозможно быть счастливым в стране, где настрой на саморазрушенье. Философствовать не хочу, но можно сказать, что это от лени. Счастье весёлый, но труд.  Мне бы хотелось творить для свободных людей, не чувствовать вину за радость и знать, что зрители мои не слишком замучены бытом, не слишком ложным пафосом больны. Красота – язык счастливых.




***
Слова - капризная оправа для контекста. В коридоре лучистых карат мы находим зерно и кувшинки, рождённые в тёплом меду, мысленный звук, неосознанный танец. Мы слышим ощущение себя. Так, как вселенная нас ощущает...
Ангел - посредник между мирами. Вестник...
На коленях у души заснуло чудо. Разбуди и мир пробудится иначе. Мы сотворяем, мы меняемся в контексте.
Ангелы нас навещают, меняясь.



Земляные звёзды.

…хочу. Я хочу, чтобы кровь медленно вытекала из разреза на руке, пока я буду так же медленно пить «Кагор». Потому что душа моя разбилась как бутылка. Я шевелюсь, а осколки ранят сами себя. Но у меня закончилось вино. В моем кувшине нет больше вина, соблазняющего истину. Я не знаю ни одной книжки, фильма, спектакля, в котором зрители остались бы довольными финалом без любви. Конец войны? Беспрецендентная прекрасность. Но ощутить её может лишь тот, кто пережил саму войну – со всей её грязью, смешанной с кровью, поливающую эту грязь, как из сатанинского рога изобилия. Война, кошмарный сон Бога. Но она не трогает не причастных. Законченный шедевр? Найденный клад? Карьера? Нет. Только вечная любовь. Тогда почему в реальности эту любовь унижают так, как при всей изощрённости презрения не способны унизить женщину, торгующую телом. Почему, когда посещает любовь, то по-хозяйски, на правах законных жен здесь остаются карьера, прибыль. Между тем, как она желанная и прекрасная, единственно придающая смысл нашему невнятному существованию оттирается лакеями за дверь?

А чего вы тут все делаете-то, а?

Ещё проще. На уровне сновидений душа лишь подлетает, стряхнув с коготков серый песок, она лишь подлетает на размотавшейся цепочке, подлетает внутри каждого из вас, но это мало что меняет. Это не меняет ничего. Искусство не способно распрямить кривую перспективу наших устремлений. Небесная гармония в хрустальном созвучии сфер или истина, выраженная на сцене, но от которой из маленькой ранки в нашей душе наше платье, машина, постель будут залиты кровью, лечат от тщетного лишь до того, пока о себе не напомнит земное, вопящее о еде и равновесии. От притяжения грешной земли. Главный грех на которой – боязнь. Нежелание жить здесь и сейчас. Так забавно… Мы просим о великой любви, как просили о спасителе иудеи, лишь для того, чтоб распять её, правда? И написать потом об этом пьесу. Как всё бессмысленно, а? Как же нам не умирать и быть счастливыми, уродцы?   

Ведь только теми, кто владеет любовью, смерть не владеет совсем.

И нечего высасывать грозу из пальца. 





***
Две женщины, под окнами жилого дома кормят котят, которые родились пол месяца назад. Из окна высовывается другая женщина. Лицо изжелта-белое.  Начинает с ходу кричать.

-А ну пошли отсюда обе! Хотите, чтобы я всех кошек перебила? Я сейчас тебя кипятком оболью.

-Закрой форточку, ведьма.

-А ты вообще заткнись, сука!

-(под нос) Ну, скоро Пушкина рожу… (вслух) С мужиками надо спать! (мясо закончилось, встают, отходят. Не поворачивая головы, но достаточно громко) Женская неудовлетворённость хуже маразма.

-Вот давай я приду к тебе на балкон!

-Приходи-приходи… Вы видели, у одного котёнка глаз воспалился.

-Хорошо, хорошо, здесь женщина одна есть, она хорошо лечит котят.

Окно захлопнуто. (Но как по ночам достают эти кошки... Как слышно их на первых этажах…)


***
Утром я увидела, как голубь – серого цвета, больной, забился под навес подвального окна, в котором живут дикие кошки. Их прикармливают добрые люди, но кошки эти дикие, потому что они не дают себя гладить. Голубь сидел возле миски с водой. Он должен был скоро издохнуть, ведь птицы не умирают? Вскоре туда пришла кошка. Она осторожно подкралась, видимо не веря своим зелёным глазам, и тронула голубя лапой. Лапа выпустила когти, на секунду запутавшись в перьях. Голубь поднял крыло и я увидела, что крыло внутри голое совсем. Я стояла и думала: «А не спасти ли мне его?». И – чем он может меня заразить, если я возьму его в руки? Кошка ещё раз его зацепила, и голубь свалился в подвал. Кошка запрыгнула следом. А я пошла домой писать сценарий о чистой вселенской любви.

Часами спустя, я возвращалась со встречи и увидела, как на место катастрофы приземлилась бабочка павлиний глаз. Карминно рыжая с чёрным. 

Уже забивая всё это в компьютер, я подумала, что может быть она его не съела, ведь не идиотка же она, чтобы пожирать больную птицу?

Это и есть драматургия?

Но то, что замучила – точно.



***
Антонен Арто создал театр жестокости. Который можно отличить от прочих тем, что он лишён ложных хитросплетений внутри человека. Он очищен от песочного золота слов, он выравнивает излучины культуры до прямой дороги, ведущей к храму всех языческих божеств – обрядовому костру. Это театр, где отблеск музыки хрустальных сфер задёрнут и заглушен воем ветра, где слова, как надругательство над чувством, срастаются в дьявольский крик, отражённого в адском котле Люцифера, узревшего свой облик в первый раз. Это театр возвращения к природной темноте внутри человека, такого бестолкового менялы, заплатившего светлой волшебной монеткой за мир, полный денег и зла. Там, где любовь – не страшно ничего. Где нет – страшно всё.
Так театр Арто через отвратительные реальности современного ему бытия на уровне жестокости обряда пытается расквитаться с обретённой некогда на Земле темнотой, считая, что любая душа, почувствовав через сцену отвращение к тому, что сеет гибель, в реальности этого не повторит. Если бы всё было так просто. Я как-то писала о том, что если следовать вере древних в то, что великий художник своим искусством меняет реальность, приманивая то светлые, то тёмные силы на бедную Землю, не ясно становится, был ли театр Арто тщетным заслоном от гитлеровской чумы, или просто выровнял стези… 
Арто увидел ад в том, что жизнь, лишь невозможная возможность, что всё случается некстати и нужно обладать невероятной волей, чтобы жить. А значит быть счастливым. Поскольку большинство двигающих телами душ недорождены в своём подобии поступка, желания, мысли. Мысли, как действия, как того, что рождается только в грозе. По Арто. По сути дела ласковый Калигула. От Камю.

А если так – искусство преображения. Театр светлых настроений. Театр чуда. Театр любви. Я пока не знаю как. Это лишь предчувствие победы.




***
Замечательный философ Мираб Мамардашвили в статье о театре жестокости Арто, сказал, что мысль – это не то, что ты думаешь, чувствуешь и внутренне переживаешь. Мысль – это то, что воплощено в поступок. А ещё мысль, это то, что рождается в грозе. И ещё он употребил замечательный термин лимба души – недорождённые души. У которых не поступок – а попытка поступка, не осуществлённое желание, а намерение желания. Арто называл жизнь театром жестокости потому что жизнь – это девяностодевяти-
процентная невозможность счастья. Потому что всё происходит некстати. И нужно обладать невероятной волей, что прожить её и быть счастливым. И, да хранят нас наши мысли.



***
Меня ничто не злит, не раздражает. Я себя ощущаю фрагментом палитры под названием безумный мегаполис. Не раздражает то, что пробежавший мимо парень рассёк ногой тёмную лужу и окатил мне брючину водой. А вода как будто бы взлетела, в коварной призрачной надежде стать чем-то кроме лужи. Палитрой капель на джинсовой ткани?



2002-2004 Москва