| Индекс материала |
|---|
| Другая вода (I) |
| Страница 2 |
| Страница 3 |
| Страница 4 |
| Страница 5 |
| Страница 6 |
| Страница 7 |
| Страница 8 |
| Страница 9 |
| Страница 10 |
| Страница 11 |
| Все страницы |
Сердце переступает мягкими лапами.
Сердце хочет достучаться.
Где граница между раздавленным приличием; между безумием и сумасбродством? Мёртвым разором и новизной.
Человечество благодатно; в своей забывчивости. Вере в новизну.
Опасно жаждой новизны и страхом.
Но если новизна реальней крови…
Облако выплеснуто молоком. Зимняя радуга. Белое семя, прозрачное белым злаком оттенков.
Если глухой не слышит дождя… Зрячий ухом музыки не слышит…
Бетховен – изувеченный счастливец.
Что не расслышано пока?..
Рисовый разрез смолистых глаз. Доколь человеком рождается новь, нужно быть предельно осторожным – рождественские травмы – с человеком...
Лес. Я читаю «Варсландию» другу. Последние строчки:
Непрочная лесная тишина
Разнежена любовью и печалью.
Забытая во времени страна,
Где воздух чист, как в первый День Созданья…
Он: «Слышишь, птицы замолчали?» А после с веток таять начинают, соком побежавшим, голоса. И каждый звук, как в первое звучанье. Бездушно думать о Природной глухоте.
Закат пел для тебя? Не сомневаюсь. В столетиях столько ночей. Небо меняется вмиг. Всего лишь выглянуть собой из части часа, счастьем заслезив лицо и душу… Выслушать.
Но как делиться мне, что чувствую и знаю только я? И с кем?.. With Art. Шедевры человечны.
Только небо… Нет ничего совершенней в небрежности к собственному совершенству. Профессиональней, если тоньше.
Восход был моим, как и сердце, сумевшее расслышаться.
Смешенье… Мазок. Прыжок. Покой. Окно начала – continuance…
Любовь плачется храмом, сдавленным химерами, страстями, липнущими дымом заученных жертв…
Не стройте храм, она останется любовью.
Дело не в том, что у кого-то не было свободы. И не в помрачении.
Царствие сбылось не таковым: ни золота, ни власти. Оказалось, что человеку нужно меньше, чем немного, во внешнем мире.
Царствие внутри вас; вовне... И вы иначе не войдете: не став, как дети, в Царствие…
Как дети, пока в себе не ищут существа размытого, в три раза больше те¬лом, – свободны безусловностью, тварливы, легки от суеты и обреченья. Все будет хорошо, поскольку – есть.
Дело не в том, что у кого-то не было свободы. Дело в том, что Он был. Они – нет.
Желать телепортации, бегая за автобусом, как-то глупо…
Потоп – безысходная кара; вернуть к чистоте вос¬прия¬тия жизни. Людей, опредмеченных дел.
Тянется ветер смерти.
Если за ним ничего не живёт, мысль изначально пуста.
Если творенье – прелюдия смерти, стоит себя
разыскать. Чтобы за мокрым земным перевалом в непостижимом звучании сбыться.
Если же гибель – ошибка, нужно уметь ослепляться, нужно уметь прозревать в русле привычного.
«Ибо нет нерушимости дел, но детей. И нет дела, которое смогло бы получить нерушимость, если оно не станет ребёнком»…
…влюбившись в свои ощущения жизни, пользы, бес¬смыслия, света…
Влага бессмертья внутри.
«Из чрева потекут реки воды живой…» Оно внутри нас и вовне.
Не скажешь «бессмертное» – изобретенью, но скажешь творенью.
Творчество – таинство слабости, силы; близость всех, отрешенье себя; радость в приятии полного мира, в его преломлениях поиски сути. Ужас, движение, чудо…
…что не несёт толкованья. Все, что насквозь прояс¬нимо, – возможность.
Многое стало. Многое станет.
Образ жизни, но не подобие… В одном из вариантов – может так:
И человек открылся посредством тени света, которая есть в нём.
Апокриф от Иоанна
Ты просыпаешься, и нет ни условностей, ни безус¬ловности. Не важен ссуженный тебе язык. Ты не можешь быть добрым, потому что никто не понукает тебя в твоей доброте. Нет вежливости, желания изви¬ниться, протянуть время, страха быть непонятым или изгнанным из несущейся с лязгом клыка кованой решетки представлений.
Ты не велик, не мал. Ты просто есть. И ты не можешь не уйти намного дальше.
Чувств не пять, не шесть… Существуют вещи (могут существовать), не осязаемые логикой и серд¬цем. Старая память. Память задолго до того, как можно вспомнить. Нужно проспать часов двенадцать и состоять лишь из себя – смешения жизни и липкой воды.
И вот тогда ты – нежный спрут, ты вникаешь в ис¬тину корнями и ростками, всем, что свыше привыч¬ного в свете. И в темноте. Ты и не знал, что этим можно мыслить... Немного сонных искажений – не отрясайте звездного песка.
Лишь постигая свет, человек сможет возлюбить Всевышнего, хотя бы как ближнего своего. Боясь, болея, прозябая, не осознавая подлинной мощи образа и подобия, скрываясь от них, горчит подумать – в чём, как можно понимать, судить Начало?..
И позабыв о прародине – много ли помним из детства, желая умилостивить неких духов, все больше увле¬каясь, они открыли в себе вершину – самую яркую и мучительную силу образа и подобий...
Там, где, пренебрегая смертной судьбой, творятся иные великие судьбы – сквозь музыку, пластику, краски, слова…
Вспомнить, не зная начальную плоть.
И те, что сумели подняться в помыслах выше пустого, творили судьбу свою свыше. Творили свою перспективу.
Мысли, сбывающейся чистотой
Преображения.
СТРАННЫЙ АТТРАКТОР –
тело линии, вяжущей виражи в чёрной воде монитора.
Рисунок поглощен собой, непредсказуем – праматерь линия едина.
Блуждание образов в русле холста;
Крещение логик в купели контекста.
– Можно сказать и так.
Там, где не стоит искать параллелей, пусть наблю¬дают ощущения.
Камлает в ощущеньях наблюдения
Многая жизнь.
Чем больше выуживаешь ответы, тем глубже и тоньше становятся новые вопросы. Я – моя любимая наживка; в полынье на рыбный крестный ход.
«…Тот, кто знает всё, нуждаясь в самом себе, нуж¬дается во всём»…
АПОКРИФ
«Закатилось солнце русской поэзии, – сокрушался дворецкий, разглядывая под столами. – И сколь же их терпеть, озорников! Иди домой, да и буянь, невтерпёж коли. Опять снопов из портьер наплели. Не навязали, кто ж так вяжет, наплели. Слизь, грязища! Как будто кто ковер икрой кормил... Мочи нет – кормил! Родной, зернистой… Асмодеи!»
«Пушкин – ваше всё», – вязко проклюнулся сноп.
«А вот и батюшка! Нашёлся… Перевернулся ты как, не достать. Целёхонький...»
«Я – памятник себе…»
«Никто и не перечит. Памятник, совсем памятник, не щетинься. И губы не слюни, и так страшной… Дитя малое. И – памятник! Таперича из водки и икры…»
«Мизерный какой же ты, Родионыч. Глубина помыслов тебя не пронимает. Чтобы глаголом сердца жечь, знаешь, какие огни должны по жилам метаться! А где их взять?! Пророку, к сему же – не грех».
«Ну, огни-то, быть может, и должны. Да и глаголом – жги-балуй, когда зудёт. Глагол твой многих допекает… А кресла тут причём? Воск зачем на кресла лить? Свечи над коврами раздувать? На чью потеху у соседей пол-именья пригорело? К земле пригорело, к зиме…»
«И небо копотью дышало… Гадость вот. В иронии природа… искромётна».
«В нашей икромётна, как прищурься. За тем поместьем неизвестно кто буян…»
«…и толку черепками потрясать… Не то. Сына, не то дочь» (разлаписто, народно поет, мигая с каким-то намеком).
«Кто буян – неизвестно, ворчу. А мы отколь на пламень наглядимся? Припомнят меня ещё... Ведь всё жалеючи, жалеючи тебя, писалец! (взвывает) (Гораздо спокойней, с потёмным испугом). Жену бы тебе при¬вести… Невинных скольких распалил».
«Винных, невинных – надолго ли младость? Зато как писалось потом, как спалось…»
«Дак пальцем не трогай, любимый зачин. Во что не ввязнешь – как потом писалось! Хитрое вы семя – пииты!»
«Не хитрое, свободное».
«Для всех».
«Выпорю, голубчик, дозвонишься!»
«Не выпорешь, батюшка, это – злодейство. А ты у нас, кажется, ентот…»
«И воск мы лили на гаданье… Как девицы красные – шутки хотелось. Вот тут-то мне и пролилось, из края пролилось... Жену ниспошлют. Жена всё изладит. Так что поворчи еще, ты поворчи, Родионыч.
А вспомнишь – сказку расскажи, хранитель нравственности. Муза – она не хранит, она дурманить, чтоб вытянуть к невидимым завесам и сущность переделать, отдаваясь. Чтоб выдохнуть в конце: «Ай, сукин сын!». Другие чтоб потом не размышляли…»
А с чем он, в общем-то, совместен...
– … Какой бы она не казалась.
– Кто?
– Не кто, а что. Картина мира. И как бы не сплелась канва миров, мы временем весны располагаем, не чувствуя заброшенных часов. Приподнимая веки бытия, мы пробуем чело очистить века от пыли налетевшего угля столетья, прогоревшего до реплик.
Перерождая фениксом из пепла, мы пробуем увидеть человека.
ФРАГМЕНТЫ ДЕЙСТВА:
«болтовня» – «жазе»: французский ветер джаза. В жанре чуда. Свобода – настроенье. Стиль, стихия – преображенье, солнечный кураж.
Венок искристой болтовни. Событий взмах: выплес¬нуть на волю сотни мыслей. Покинув русло ценное молчанья, уединеньем мысль продешевит, вбирая тембр, примеряя голос, любуясь через новое звучанье самой собой.
А собранные уши, течения даруя, колыбель, могилу, искаженье, ерунду… преображают мысли. Поглядим?
На англицком, пирожным словом «Мэджик».
Названье этой сказки – «На пути»...
«Магия». Нет, проще… Словом – «Сказка».
(Вкусные слова...)
– Жизнь жестока…
– Лучше и не начинать…
Прозрение сквозь страх и состраданье нашла антич¬ность.
Антонен Арто принес театр жестокости: изжить на сцене теневые сердцевины – чтоб, отболев через подмостки, жизнь поняла, где может омертвиться. Движение сквозь слёзы, отвращенье – к любви. В раз¬гар игры Арто сошел с ума и, свыше, – начался фашизм. Не знаю, кто был безумней: Гитлер ли, Арто, но, кажется, посеянные вверх фантазии низверглись бесов¬щиной.
Искусство светлых настроений: что клубятся об¬рыв¬ками, смеются и ворчат улыбчиво, что мыслят, проступая краями бестолковыми… пусть жизнь в ис¬кусном совершенстве доверяет театру вешней свежес¬ти, и лёд весенний тает в «под» и «над» сознанье. Всезвонкой платой – солнечный просвет.
Благословение, как оберег, на поиск от неудачи в «риске» нахожу.
За окнами кофейни – остановка оранжевых трамваев. Через волны стеклянные подсолнечно плывут вит¬ражи в готический мираж…
Времена не выбирают. Их творят.
«…Я хочу единожды создать представленье светлого родства душ на сцене, душ за горизонтом рампы разно¬глазой.
Жизнь кипит образами, видами пространства, жизнь играет звёздами, летают чувства, звуки, жесты. Раз¬меняв пригоршни секунд, по побережью крестиком и вязью ото сна к утренним приливам вышивает, в слове заострённая, себя же…»
«…Все дело в том, что слышишь ты. Неизменно лишь развитие. Пойми, когда творишь так долго, ярко, когда возлюбишь много – меняешь себя на уровне… тайны. Когда так страстно ищешь божественность, в себе невольно обретаешь человека. Невольно становишься светлым… Но это лишь слова?
Подумай. Ты родился без руки. И в одночасье выросла рука. Слепым родился кто-то. И прозрел. А ты родился зрячим, и двуруким… Какого ж чуда надобно ещё?»
Ситуация. Художник на карнизе. Переминается, вздыхает. И вдруг вопит. Куда-то вверх.
Художник –
Поверьте, мною движет безысходность!
Смешная непригодность бытия для жизни – только для существованья.
Не чувство превосходства, не тоска, что не такой, как все.
Они привыкли…
Я понимаю, тягостно отвыкнуть от рук от плоти,
хуже отвыкать от сердца и убитого таланта.
Разграбленного…
Выдуманный ад из денег, боли, ненависти, хамства и нежеланья противостоять.
Разбитые на тысячи зеркал живые души лживо отражают все то, что можно ясно отражать.
Я не желаю в этом чертыхаться и петь на языке кривых зеркал.
Я оставляю сгорбленные мысли.
Осталось Богу душу завещать. (Достает бумажный самолетик из-за пазухи. Тихонько запускает)
Пока во мне сомнения затихли.
Пока легко для смерти оживаю…
Прыгает. Балетно и красиво.
Смена ситуации. Почти комедия дель арте. Мир не сей.
Создатель: «Завещание самоубивца – «Завещаю душу Господу своему. Взглянуть на разжегшего этот огонь…» Хитрющий артистический вираж. Некий художник
(ар¬тист), испечаленный жизнью, побившись лбом в неви¬ди¬мые стенки, запутавшись в придуманных концах, решил, Гордеич Узел, разрубить само себя. Когда концы с концами не сводятся, мудрей свести на нет. Ну его, имущество, гнетёт каждого лихого самурая. Но завещанье – жанр особый. Тонкий ход в загробную стезю. Трезво и здраво изъяв перспективу неважную, в позе немого укора… Дьявол плюется в скворчащее масло – птичка поёт, сковородка пуста.
В карманах пряники, в руке дубина – торопится рисованный Создатель».
– Ты что здесь делаешь?
– Да вот… А, надоело!
– Тебя зачем рождали? Столько сил, чудес – опять впустую?!! Лезь назад. А толку, ей – Меня. Ах, овен вредный! Подрастешь, заблудишься. Постой, грешник, смертно изворотливый. А так – Хранитель… Ангел. Для такого же… артиста. Куда?!! На землю.
Разбирайтесь пополам.
(Мир затмился, мир запутался. Я знаю. Но вдруг, отныне…)
Пообщайся кое-с-кем.
Указом – «Завещания не в силе, Царю Небес¬ному», – повадятся… Нет, криво! Крашеная дверь, табличка «Радость». У «рэ» подбородок отбит... Ничччего, и рыбий жир полезен, и клистир, и…
Комикс оборвался.
«…Он человек с двойным лицом. И он похож на дьявола с пленяющей харизмой. Когда на ангела, с крылом из паутины. Сплетенной тем же дьяволом?»
Ситуация другая. Пантомима.
Постоялый трехзвёздочный двор. Номер – что-то сильно шикарное. На полу сидит не трезвый человек и вешает на шею барахло. Рыжую бутыль Мартини, конфеты, портсигар, коньяк, пустой бокал. Затем, поднявшись, видит в зеркале себя и, нежно улыбнувшись, чертит кетчупом на морде «чингачгука». Прыгает, как по его пьянейшему рассудку прыгают индейцы иль туземцы. Замечает на кровати пистолет.
Крадётся. Прикасается, словно крадёт, словно нельзя кого-то будить. Медленно, почти балетный жест, подносит к чингачгукному лицу. Смотрит в дуло. Лицо становится почти что вдохновенным. Театрально щёлкает курок. На пистолете вырастает огонек. Смерть стала зажигалкой.
Человек опускает голову. То ли в радости, то ли в усмешке. Прикуривает. Смотрит в никуда. Беззвучно плачет.
Прикрывает ладонью глаза, стирая кетчуп вместе со слезами. Вытирает руку о рубашку – слева. Смотрит, пугается. Он все-таки серьёзно пьян.
Допустим, что в номере ванна. Что человек, собрав цветы в охапку, садится в белую купель и, посыпая воду лепестками, откуда-то вытаскивает Нож. Венок вещей висит подобно камню на шее обезжизненной Му-Му…
Ножом вскрывается коньяк. Глоток, не морщась (видно мастерство). Затем ножом должны вскрываться…
В номер входит незнакомец (наш художник, ныне ангел). Затемненье.
«Замочная скважина третьего уха – слушаем…»
– Она меня раздавит, испоганит. Смешает, оглупит, удешевит.
– No-у. Но – memento про реальность.
– Ваше хобби?
– Быть собой самим.
– The wall. The scream of dream. Стена и визг мечты.
С потерей ощущения души, тепла, что не восполнит балаган, рождается бессмысленность и тень. Огни солгут гнилушкой. Всех зеркал пустынней одино¬чество, и сумрак парит медузой. Соло суеты. Цеп¬ляешься за вещи сквозь людей, как ночь твоя.
Всегладное желанье: «Огня и зрелищ!» – прорва, гибель. Червь.
– Я был в той жизни Амадеем.
– Кем?
– Моцартом. Небритым итальянцем, семенем трой¬няшек.
Старый сон.
– Очень может быть, но только Моцарт – рыжий и единожды отец.
– Нам ли знать, каким себе казался, снился Ама¬деус…
Скука-уксус. Мёд воображения: за тенью признан¬ности, пленом заработать воздух серо¬-пепельных невежд.
Итак, зеркала. Волны вальса. Обкатанный тур. Вначале вальс родительских фантазий с незрячими котятами. Затем с фантазиями о себе самом.
Кадриль с гормонами. Ламбада наслажденья. Танго комплексов. Унылое топтанье – конвейер на прищеп¬ках ярлыков. Где ты? Везде и всюду. Только…
…Вот растекаешься слезами, через крышу паришь Алисой, надкусившей неизвестность.
Зубастое жеманство: «Eat бекон», – ап – и словно кормишь не себя. Еда без голода, желанья чистой силы, для ощущений темный балаган. Подкоп соблазна – жажда, голод, похоть.
Душка-социум. Бороться с кокаином, серостью … и радугой мышлений, солнечно мерцающих, толкая в горечи на внутренний костер.
От сердца отлучаю лжегурманство, где новь пульси¬рует… брезгливые гримасы.
Ван Гог? На редкость антиканоничен. Канализация в наличности меняет реальный «нал» на глуповатый «нон». Чтоб кто-то, годом дальше, изломал себя о «бред» – прообраз красоты.
Сопротивление духовного пространства. Сопро¬тивленье вечнодевственного мира. Ничего, я опытный маньяк. С честными желаньями.
Доверьтесь…
Устами сердца истина течёт.
– Подскажи букет.
– Молочный ландыш. Иглы-когти, иглы-шёлк: терновник, лиственница. Опьянённый в «я» аромат нарцисса. Хмель, шиповник. Мак, бессмертник, сочная берёза; парусина и папирус ночи. Смехом подсла¬щенная реальность. Сон. Разбой гармонии, тональность озера прохожего огня. Индивидуальность много¬точья…
– У творчества главнейшее отличье – в невидимых небесных корешках. В движеньях самолёта, дельта¬плана…
– …различна степень творческого риска.
– Мысли, как пчёлки в запертом улье. Жужжат друг на друга в моей темноте. Изжалят, неумело отпусти…
– Умелый пасечник, не ведая печали, снимает ломкий воск, цветочный мед… Гречишный, вересковый – пенкой сладколунной.
Достать из наводненья бытия сознанье, память, пластику души, вернуть в себя раздавленную жизнь под катастрофой: силы человечьи неизгладимы! Недостаток встречный возможностей на суше... Всем осанна.
– Всех переплюну…
– Попутного ветра.
Автор бы себя и не жалел, но выстегайте душу вдохновеньем, ирония горчицею сарказма сожжет язык, в любой беседе нежный. Скукситесь вы, скуксится автор…
Что знают все, но позабыли. Что появляется сейчас. Во мне и с вами. Через нас…
Трясутся руки, губы, на глазах сиреневые слёзы нежеланья понять печаль в трясущихся словах на две души разъятого свиданья.
– Кругом враги, враги, враги…
– Кругом возможные друзья. Кому-то нравится счи¬тать себя врагами? Уродливая ноша…
Заклеймить: «Носитель бреда» – бесконечно легче. А ты, до бреда этого, достань…
– Бегемоты в нежности носами трутся друг о друга.
– Эскимосы в нежности подобны бегемотам.
– Кто-то у кого-то подсмотрел…
– Поэзия… А жить на что, ей-богу…
– Заготовим пару мятных лап.
Медведь-шатун, воскресший из берлоги за зиму пару раз, – кругом листва примятая, огрызки полуслов: художник после творческого пьянства. На кухне – пара сточенных углов... Знакомая до боли полусфера.
Кузнец, болтающий с духами, болен? Шаман, не слышащий духов, ослеп? Мудрец, болтающий с духами, волен.
– Грусть моя, все к лучшему.
– Не знаю…
– Хорошо. Все к худшему.
– Да нет…
Монах уносится от людоедских тигров. Вот он бежит, запинаясь, шустрый испанский монах, дьявольски мешает балахон. Пояс в шерстяных узлах-орешках, тени-локти – шерстяные крылья. И не развязаться, не взлететь. «Спасут – неделя самобичеваний, – клянется местным и языческим всесильным, – хоть кто пускай божественные слюни в предвосхищенье свежих ссадин… Мне не до политики у смерти на носу…»
Не плутайся.
Прости. Всё, овраг. По склону тянется лиана. Монах карабкается вниз. Один из тигров остается над оврагом, другой – медовая, плавная кошка, делит прыжками дорогу ко дну. Лиану точит злая мышь. Неясно, зачем и откуда взялась, но бог бы с ней – серая выделка притчи. Чем ублажается герой? Видит в траве и съедает лучшую, в жизни своей, землянику. Так-то…
…Бедная, внизу и сверху тигры. Близко тоскует монах… Рядом бесчинствует мышь. В чём суть?
Не швыряйте все помыслы тиграм. Всегда есть место счастью… Подожди...
Тому, что тоже можно съесть…
Пойми не так.
Вот если бы монах твой дотянулся носом бело-жёлтым до цветка, пригубил вечернее дыханье… Ты прав, всегда есть место вдохновенью.
Мне плохо, я страдаю. Вдруг стихи. Подобны соске…
Поэт – нечто бледно-зеленое, злое, редко не пьяное. Только и ждет (можно ли такое не калечить?) – над чем поизворотливее взвыть.
Взмыть, разумеется.
– Как ты проводишь досуг?
– Хожу по воде и летаю.
– А все остальное свободное время?
– Пишу Прекрасные стихи и лучшую на свете пьесу, которая скоро взорвется игрой. Обдумываю новый жанр под серенадами хрустальных сфер, а также изу¬мительное нечто из неба, музыки и пластики в словах, что оживают в голосе… Премьера – вот-вот, на нена¬чавшуюся осень.
Интервью на засвеченной пленке
– Да я бы душу заложил!
– Душа – не лошадь. Чего её закладывать?
– Снова думал о самоубийстве.
– Достойно. Дураки – о девушках, о смысле. А ты, орел стокрылый, о нетленном. Чтоб сразу – с места на арену? Кем, ковёрным, приманкой в христианских кандалах, вольготно пахнущей для тварей, полных серы? Убивая себя в унынии, страхе, ты выйдешь во что-то иное? Сердце, глотая пулю и яд, выльется в райские кущи? Как бы их себе ни представляли. Мачо-самурай: «Убью себя. Нет!.. Но я кого-нибудь убью»…
– Я – тот самый фарисей, он же проглоченный верб¬люд, и он же сцеженный комар. Вся жизнь – холостое стре¬лянье!..
– Не верещи, зато все целы…
– Это время меня не оценит.
– Времена меняются мгновенно. Здравый смысл – подольше пожить. Дай время времени – постигнуть, про¬питаться, до тайных винтиков, что гений сотворил…
К поэзии, из рук самоубийцы, доверия – на кома¬ри¬ный чих.
Поберегись, хотя бы для неё…
В поэзии всё – совершенность настроя. Образ любви сквозь… Поэзия в разном. Мир познал гармонию слова – чтобы воздействовать и наслаждаться. Пусть боль преображается любовью. Но сублимация стра¬даний – злая щедрость. Так написалось? Ты марио¬нетка? Если же так вдохновенная – кем?
…Поэзия очнувшейся души, поверившей в иное состраданье к себе из уст творений совершенных. Страданья, охлажденного теплом. В самой себе отыс¬канных созданий.
…И свежесть красоты иного звука, не слышавшего тягостный настрой.
В живительном слове любить осознанье...
Кто подскажет, что всеобщая неосведомленность не удел достигнутого или дозволенного просвещения?
Все клетки внутри… не травите друг друга.
Образ мысли. Образа. Лики… Многоликость наша.
– Почему ощущение – ты с кем-то говоришь, кого здесь нет?
– Я говорю с тобой.
– Но я себя не ощущаю.
– Ты переплыл… Вырос из того, что было нами. А я общался с прежним. Извини. Мне нужно заново взгля¬нуть.
Давай общаться внове, каждый раз. И словно бы знакомы бесконечность – с момента встречи.
Квакающий джаз и воздух счастья. Счастья до маразма.
– Проповедница бродячая Мария принесла пасхаль¬ный нежный дар императору – яичко со словами: «Иисус воскрес!». Расхохотался император: «Душенька, забав¬но это, как бы если скорлупа заалела», – бросило яичко от словес невежества в смущенье и зарделось лаково. И красим в красный цвет на Пасху. Что ты ржешь…
– У Бога чувство юмора стыдливо – божественно.
– Я не пишу впотьмах, я разбираю невежества реальности над смыслом. Наитие на скобке коромысла-руки уравновешивает разум… и ты, так откровенно, не зевал бы…
– Чтобы не испортить аппетит вдохновенья: книги не читаю, фильмы не смотрю. Молчу берложно. Не заразно?
– Нет. Не неизлечимо…
Люди слишком редко позволяют быть себе живыми, неизбежно быть любимыми желая, безнадежно: в том, какими быть они мечтали.
У меня депрессия (хохочут). Стресс у мя. (Хохочут, негодяи). Я несчастен так, до слез… смеюсь…
Когда ты пишешь терпко и воздушно, смешно и ласково… клубится благодать. Сердце, задыхавшееся скучно, дышит вдохновеньем, расцветая маленькими жабрами. Налившись разноцветным воздухом, при¬вычно сочными плодами опадаю…
Мы помолчим и подышим друг другом. Скажется большее, опережая…
Я предвкушаю мироощущенье. Весну нельзя уви¬деть, красоту. Я чувствую. Взъерошенным блаженством…
Бездомный возраст сыплется в часы… Душе и телу дышится по-детски.
Весну я чувствую в
канун мировоззренья.
– Послушай, кем же ты храним?
– Одним и тем же, что и ты. Любовью. Настроеньем...
В улыбке обращенным отраженьем Вселенной голу¬би¬лись небеса. Над обреченными на счастье нами всеми...
Когда беседуешь о тонкостях созданья, и вдруг – веселый клин – нетрезвый дед с воплями: «Везёт же стюардессам! Нонче перва леди на Руси!» – это джаз… Господь однажды озвереет и наш Семеныч прислан будет в мир царицей Савскою. Для настроенья.
(прогулка)
– Снег до июня. На Урале торжествует один крестья¬нин… с дровнями.
– Какая нынче вьюжная весна…
– Киса В. был трезво лаконичен.
– Да уж.
– Вечный Новый год.
– Опять Карпов потерялся.
– На что ловишь?
– Да на все. На динамит.
– Попробуй на мотыля. Хуже, когда Карпов зеркаль¬ный. Заляжет на дно и следит. А через месяц, как малёк, – «Что вы? Где вы были? Я на месте» – всплывает, частит...
– Издевается. На динамит…
– Как настроение?
– Сегодня шабаш гнуса. Гнусное.
– Постой на голове.
– У гнуса? Нет, постой скорей в печенке.
– Я понял. Встань на голову! Развейся…
– С наслажденьем. И не на одну.
– Скворчание случайных завихрений – язык. Чего с ним цацкаться – лови. И ложь в корзинку вдохновения.
– Клади же…
– В чём разница?
– Смешная. Ложь, как «ложь» еще морочит слух. Не¬правда то бишь.
– Не допускайте ложную реальность. Фантазии са¬мые дикие. Иллюзии самые хлипкие. Но не лгите, никогда не говорите того, что нет и быть не будет. Это помраченье.
– Зеленый рукав светофора, спущенный в мокрый асфальт.
– Тень – отсвет прежней мглы...
...Ночь моя, моя об¬си¬диановая роза, солнце в окружье густой затенённой листвы, мечта моя, праздное счастье, прохлада не¬растраченного рая, бальзам на пронзенный висок.
– И что-то там еще. В них мало простоты, в твоих стихах. Жизни. Я в них вязну.
– Простоты… В живописи может быть Кандинский, в поэзии только Шекспир. В крайнем лице – ритуаль¬ный Бодлер с пустоцветами зла.
– Да ты проснулся. Ну, куси, куси.
– Сам себя, за ослиные уши. Ваше непонимание не отравляет настолько, насколько не вдохновляет.
– Неуклюже и не честно.
– Простоты. Жизни… Боли-ревности-сомнений? В них жизни вечной – пригоршни… до моря, до гроз, до паводков поэзии…
– До жизни. Все так. Очнулся… Не гневись.
– Я мир спасу и буду страшно счастлив.
– А что же с Божьим Сыном?
– Две эпохи – одна горька, другая смеха слаще Ис¬торию готовят: «Рыбный фарс!» – на эту пятницу.
– Что такое кырл?
– Похмельный ворон петь собрался.
– Богоматерь птичья...
– В тягость мне. Объелся ранних груш. Ко мне тут зачастили.
Утверждают, что с Венеры.
– Самоубежденье. В конце недельного запоя.
– М-м?..
– Похоже. «Ни капли. Мы – с Венеры. Хватит ига! Ни дня под мухой».
– Может быть… Мы все любовью живы: убеждали каменно, что я...
– С Венеры? Трезвенник? Ну нет… Ты с Сириуса.
– Грубо как… Подглядывали в мозг. Внимали мыс¬лям.
– По сусекам…
– Папарацци!
– Сколько будет нынче комаров – на Венере!..
– Какой же головой ты думал?
– Левой.
– Ясно, не правой... А левой какой?
– Ты мне рад?
– Как прочим.
– Ай! Печально…
– Что?
– Мания величия грызёт.
– Кротость – хлеб Ве-ли-чествен-ности.
– Ясно. Только манию величья нужно пьяным сахаром кормить. Кудри чернобурые ерошить гребешком санда¬ловым, вплетая ленты с колокольцами… Рябину жёлтую, рассыпчатые розы, угольно-прозрачный диа¬мант (рыбку искрохвостую), нугу лакомую, чай¬ные мимозы, сдобные орехи разбросать по плечам, запясть¬ям. Отучить шмыгать носом, цыкать – при¬ручая кланяться, улыбками гулять…Чтобы все над сердцем берегли и черно кручинились, когда рядом с вашей тенью не сияет...
– Комплексы, ошибки, настроенья нас ведут.
– Морочат иногда.
День Мира, Милосердия… пойми, настрой наш – это всё.
– Иду, чаруюсь. Наждаком по слуху – ворон. Взле¬тел, как швырнули.
– Ты?
– Попугай… Хрипит – горчица в молоке. Сквозь пару дней – почти мурлыканье, почти что воркованье, клуб¬ника на меду. Закинул взгляд – лохматым, серым клуб¬нем – вешний ворон. Всё дело в настроенье. Контра¬басы, рояли, флейты, арфы, клавесины, валторны, скрипки, горны, бубенцы, гитары, гусли…
– Дудки – барабаны!
– Мы все немного...
– Толстой Шекспира не любил.
– Горе земное. В каком переводе? Переведи Толстого неказисто на древнеанглийский – Шекспир бы резвил¬ся.
– Толстой театр не любил.
– Угу, а две игрушки написал «Власть тьмы»... серьезную. И «Труп… живой».
– Названье – беспутный ветер в парусах. Не про тебя?
– Зато он зверюшек не ел.
– А Шекспира бы заново, перезатеять… Не так уж там всё в лоб и безнадёжно. Не так всё просто.
– Увидеть в луже красоту земного. В цветке – льняного поля очертанья. Чертами поле светится – цветка. Лужа – алые чернила фонарей…
– В какие лужи нагляделся?
– Не ревнуйте…
– На свете быть несчастным – скупердяйство и рас¬точительство, подобное злодейству...
Деньги словно воздух: чист, не чист. Задохнулся. Вольный незаметно… Без денег быть несчастным… (отраженье)
– Я не прощу тебя.
– Не суетись. Сам себя прощаю. Безвозмездно.
Реинкарнация? Хоть полная душа. Каждый обретает там, где любит.
– Не любить себя? А в этом что-то ненормальное.
– Согласен.
– Любить себя… Вот – я! Иль не любить?..
– А ты монетку брось.
– Уже бросал. Решка – «Нет», орел – «Вполне воз¬можно». Нет и нет, и нет, и нет, и… «Что же, Боже, издеваешься?» «Конечно» – кто ж монетке ум пред¬почитает...
– Про меня сказали, как хлестнули. Я слышал вчера.
– Обесточь. Мнения – распущенные пули. Летают быст¬ро, быстро убивают. Меняются столь же легко. Мы – погремушки праздных разговоров, фольклорные герои зазеркалья. Передавать чужие мненья бес¬по¬лезно: есть взгляд, молчанье, все, что за словами, подобран¬ными часто не бесспорно. Надетыми подчас наперекос. На мысли лёгкие.
– Год зачерпнули в ковш зеркальный. Глоток, и старость подмигнет.
– Побойся Бога. За мгновенье? В пустое зеркало ковша гляделось вечное…
Не пачкайте духовное пространство – скрипнет на зубах у ваших близких. Ненавистью, ложью, сном, искусством ужаса для ужаса, для боли, крови бесполез¬ной… Обернётся...
– Скажи, каким богам волочат жертвы, когда сжигают книги?
– Рангом ниже тех, для которых бесятся костры под еретиками.
Богам ли?
Иногда в себе довольно трудно отличить созвучья разума от бесовского толка.
Мир может безграничностью пугать, но стянется до спичечного грота: по росту стенки деревянные, от серы дыханью тесно в коробке забот, набухших выяснений. Как страшнее?
«Почувствуй вкус, объединивший мир» – реклама сигарет, в протоке века. Мир умерщвляющий…
– Нам не будет сегодня легко. У меня несовпаденье.
– В чём и с чем?
– Содержанья с окруженьем. Сути с внешним. Внеш¬не¬го с нашедшейся одеждой.
– Внутреннего с внутренним. Бывает, внешнее, ныряя глубоко, кажется почти что сердцевиной. Выпусти. Ос¬танется свобода.
Суть, в какую сторону смотреть.
– Тебе не кажется безбожным в христианстве твер¬дить, что Бог – Любовь, и угрожать небесной ка¬рой за невыполненье?
– Не кажется. Тебя поставят в угол, если будешь сла¬дости таскать. А также лгать, ругаться, клеветать, пр嬬любодействовать, таская разный мусор в душе бес¬смертной, мучаясь тоской. Тоска и смерть без¬радост¬ней угла.
Как дети: «Мы не видим, значит – нас»…
Кудри солнечных детишек пахнут зернами пшеницы свежевымоченной. Ах…
– Ты, я вижу, мухи не обидишь.
– А к чему мне муху обижать?
Учти, когда какому-нибудь «зверю» взбредёт меня преследовать в лесу, маниакально буду отбиваться. Я уважаю творческий досуг. Не осуждаю в человеке тени. Но планы, чувства тягостно сыграют в дремучий Тартар только потому, что кто-то искажается? Есть люди-хищники. Исследуйте повадки.
– Посмотри, какой чудесный тортик.
– Я на диете.
– А я так старалось…
– А через час прокатится изжога.
– Но он совсем не жирный. С мармеладом.
– Совсем окочурюсь.
– Ну, ради меня.
(По мелочи. Не худший вариант)
– Счастья на несчастье не построить – твоем; не поз¬воляй же тени всякой играть собой через родных, неблизких…
Радоваться жизни, как весне.
Все преображается любовью. Светлою… Понять в себе, поверить. Чувствуя, увидеть. Расплескать…
Как не перепутаться в себе, как бы не укутаться обманом – обернется бабочкою рана. Слышишь?
Увертюрою с листа-мира затевалась красота.
– Может ли – дело в способности видеть во всем красо¬ту?
– И так. Иначе. И творить.
– А нужно миру сделанное мною?
– Мир всеяден. Ты еще не понял – всколыхнулось… Рождается в стремительном избытке. Клубясь во времени и вне. Изголодавшись в былом непониманье, изловчившись ловить почти что слёту ... Миру нужно многое – насколько не смертельно…
Льдинкою в подтаявшем пломбире грязь хрустит подмёрзшая.
– Представь. Вот я на редкость знаменит. Вполне заслуженно.
– А я не ненормальный – возражать.
– И вот меня забудут. И всё. И смерть, и стыд, и прах, и срам.
– Конечно. Два часа до встречи с незнакомкой ты счастлив был до глупости. И что? Схлестнулись. Не совпало. Разошлись.
– Запой.
– Да-да, о том, что жизнь смешна, о том, что солнце мартовское льется, подкрашивая охристой звездой поблёк¬шие за зиму совершенства; о том, что споты¬кает¬ся рука о кисть и краски, по теплу изжаждав (когда куда важнее удержать меж пальцев проскользнувшее тепло, пока воображение рисует, покачивая ласковый цветок, с ладонью лепестки переплетая, картины много¬слов¬ные)… Мы все цветы в лучах весенней манны. И счаст¬ливы друг друга отпускать, по-новому на встречу расцветая. Запой о том, что жизнь не иссушима в стрем¬ленье обретать и наполняться… Не хочешь быть счастливым? Ну, не надо.
– Хочу… И я, по-моему… Вот-вот…
Что важнее помыслов? Как только свёл себя до пригоршни грошей, призрачного мненья, медных труб – лишись, разочаруйся: ты нигде. Тебе отвратно. Жизнь неутолима, полна всего, пока она живёт. Неутолим и ты. Не умаляйся. Не бойся мимолетного дыханья любого ветерка любых морей. Но не пресле¬дуй в камне ощущений. Не будь навязчив. Дафну скроет лавр. Его ли ты преследовал? Едва ли…
Образ и подобие. За ними образ мысли. Свет воо¬браженья…
Да не убий, не гневайся, не мысли о ближнем как «ничтожестве», «безумце»; мирись, не распыляйся на соблазн и не клянись; и не противься злу, пока воз¬можно; отдавай, дари; люби врагов, их нет, благо¬словляй; люби себя и что себе, другому желай и делай.
…«Бережно лепи». Бог некогда на просьбу человека: «О дай мне счастья, Боже!» – протянул остатки глины: «Вылепи, любезный, что чувствуешь».
Языческую Русь крестили? Как придется. Поняла ли? Не думаю.
«Я меч принес, не мир…». Мне слышится, чуть слышно говорил, со вздохом горестным. Любовь основа мира. Задуманного кем-то.
Ничего дешевле жизни нет и ничего дороже ложных истин.
Проживайте. То, «без чего никак», сильней всего мешает...
Сочиняйте, сотворяйте, воображайте, сейте. Пусть ведёт свободное дыхание любви. Вода и плуг. И радуга в сердцах. И мир прекрасный… невообразимо? Ведь кто-то всё когда-то сочиняет…
...Розовая россыпь детских лилий на ветках. Жёлтая пыльца колдует в лужах малахит, нанизывая кольца зыбкие на срез воды.
Рябина в дымке терпкой. Старая сосна мягко рас¬пус¬кается свечами, млеющими соком. В облаках длинные шагаловские дивы – бирюзой обтрёпанной.
Береза в скрученных стручках неторопливо кисточки вытягивает. Брызги яблони и вишен – по земле матовой от свежести. Мазками крыльев разлетаются в цветах бабочки…
К согревшейся ночи соловьи крадутся голосами, трогая разлившуюся темень, прежде чем раскованно теченьем сквозь теченье времени нырнуть в небо, плоть листвы… телесный звук, плод воображения под сердцем … рядом разыгравшейся весны…
…Ты видел торговцев библейской нирваной?
Глаза немые. Мысли застеклились. Движенья душ и ра¬зу¬ма на чашке весов аптекарских могли бы умостить¬ся. Во льду страниц замерзли голоса негромких дев, досадливых царей, наложниц вино¬градное дыханье – всё сношено в картонных башмаках по лестницам измен¬чивых секунд. Всё стало тенью солнечной.
Искусство, решившее в искусственном смиренье, гордыни ли, неопытности жизнь огранкой виртуозной приручить, уместится в приглаженном овале. На памятнике о себе самом. Ласкает сердце вольным совершенством зелёный блик стекла. А за стеклом я вижу, где художник притомился рукой, заказом, в сон клонило летний – его, меня, где мысль не удалась. Всецелое уютно впечатлило.
Жизнь хороша и так. Искусство вечно лишь новым светом может оделить, творца земного счастья не лишая: от смерти напитаешься лишь смертью. Бегут по жилам птичьи голоса крылатой кровью. Птицам безразличны мои восторги. Но не мне. Когда сквозь души теплым смехом льется гармония и солнечным дождём круговорот вершит, и примиренье под не¬бесами паруса; кто знает, какие двери вдохновенья ключ попутно находил. Миры какие...
Вы говорите, что «Конфликт». А я скажу: «Преображенье».
2001г. Екатеринбург фрагмены книги «Другая вода. Мироощущение»
