СКАЗКИ


о запахе осенних цветов – тонком, изысканном,
слабом, как секунды сонных одиночеств;

о влажной обнаженной тишине, слепленной
ладонями тумана;

о том, что тает пруд, когда очнется солнце
отраженное во льду;

о жарких вечерах, когда цветы… тополей
сбиваются в траве белыми густыми рукавами,
призраком оттаявшего снега;

о…


МАМЕ

Укрой меня мокрым, горячим атласом:
укрой языком породившей волчицы, плывущим по темечку в ласке звериной, свивающей пух, обращаемый шерстью, лишенной рассудка, возникшей истоком крови, вспоминающей, как это было безвременьем раньше, из темного крова, над нежностью, вовсе не ждущей ответа.
Ведь ты не отнимешь, не скроешь от ветра:
весеннего – жгущего крепкие кости, раздрызгом, смятеньем морочащим душу – какая любовь от весеннего ветра?
А летний? Осенний? А зимний?
Послушай, любовь согревает короткое детство, и, даже когда нам ее не хватает, мы верим, цветущее вывернув сердце багровым восходом, что всеми любимы.
А в старости, тлея в березовой коже, в шкатулке из кости, стекла, сердолика, из дерева, горьким плененного лаком, завертим заката червонною нитью до слез истонченное горло иголки…
Честнее людей одноликие звери, себя не тревожа тревогой напрасной, не делая близость кандальным железом.
Незримы пределы душевного леса: лишь кровь говорлива, лишь запахи ясны.
Почувствуй, любимая, только почувствуй: давно мыне ищем друг друга словами, ни грешным уныньем, ни лгущей улыбкой – нам голос не нужен. Прервутся дыханья – останутся письма, останется ворох бумаги нетленной, опавшей неслышною мартовской вербой, – тебя не тревожа.
Я дни проливаю, я ночи не помню. Зачем тебе правда?
Волчицей бессонной закинь дорогую мохнатую морду и выплесни зывездам, что солнцу не смеешь, под гладью искусно расшитого неба.
Себя я не помню ни в детстве, ни раньше.
Глаза мои гранями александритов дробятся, колдуя за краскою краску.
Поверь, нас связала такая свобода, что стоит ли мучить узлы понапрасну. Чем дальше ты рядом, тем более ясно, что ближе, милей и желанней не будет.
Тебе я желаю и зорь, и полудней, и тысячекратнодобрейшего утра, и ночи парной, безмятежной дорожкой по горлу сосущего вымя теленка бегущей из дынных сосцов сновидений.
Все хитрости, тайны, ошибки, обиды стократно развеяны стоптанным пеплом: такая нас тайна с тобой съединила, что страшно в нее до конца мне поверить.
Ну, вспомни, под солью пробившейся влаги, осевшей на коже, на вытертой шерсти от млечной истомы груди наболевшей; под камнем в пещере, под сердцем, под нами, под ночью, под временем ты безутешно скулила, а я безутешно пыталась утешить. И кто-то былмладше, и кто-то был старше.
Не сбудется все, не сужденное раньше.
Истают глаза, прирученные ложью.
Завертит слова пролетающим смерчем.
Обманет гроза постаревшее тело, нисколь не разгладив живительной влагой; обманут часы и чужие ошибки, чужие удачи, чужое неверье, обманет любовь над личиной потери, в лоскутьях упреков, в петле себялюбья…
Останется милое прикосновенье.
Не выкрасть ему, не спасти, не утешить, но пусть прикоснется звериная нежность, напомнив о вечности в рдеющей правде, напомнив, как   ради кого-то случилось
хоть что-то,
хоть в чем-то –
так мало ли это?
Волчица, родная…




МИМОХОДОМ

Девочка в грязной шапке сидела на корточках и доедала чужой кефир. В бумажной пачке мало что осталось, поэтому она искала именно кефир, а не смысл жизни.
То, что было выпито до нее, ушло в тупик небытия, как парное молоко, надоенное на утреннюю землю поганочной джойсовской ведьмой.
Итак – угол сквера, щетина газона, облизанный палец. Белые кислые капли не заглушали голод и не приносили радость, но это был кефир и часть того великого океана, к которому время от времени припадает все смертное человечество, его собаки и кошки…
А значит – все в порядке?